Последний солдат Третьего рейха - [58]

В моем неоформившемся сознании война никак не могла повлиять на любовь к девушке. Ни о чем другом не могло быть и речи. Единственные ограничения налагала продолжительность отпуска, но как раз это-то от меня не зависело.

Поскольку кто-то из моей семьи должен был навестить меня, слишком удаляться от центра я не мог, и ночевал только там. Но при этом терял бесценное время, которое мог бы провести с Паулой. В день ожидаемого прибытия родителей я возвращался в центр раз пять или шесть. Наконец ближе к вечеру добряк фельдфебель сказал мне:

— Кое-кто ждет тебя в казармах, Сайер.

— А, — заметил я, как будто этого меньше всего ожидал. — Спасибо, герр фельдфебель.

Я взбежал по ступеням и открыл настежь дверь большой комнаты, где провел уже несколько ночей. Быстро оглядев двойной ряд коек, я встретился глазами с человеком в темно-сером пальто. Это был мой отец.

— Здравствуй, папа, — произнес я.

— Ты возмужал, — сказал отец свойственным ему робким тоном. — Как ты? Мы почти ничего не знаем о тебе. Мать жутко беспокоится.

Я внимательно слушал, как всегда, когда говорил с отцом. Я понял, что здесь, в самом центре Германии, в казармах, где все напоминает о беспрекословной войсковой дисциплине, он чувствует себя не в своей тарелке.

— Может, выйдем, папа?

— Как хочешь. Да, кстати. Я привез для тебя гостинец. Мы с мамой долго его собирали. Немцы держат его внизу. — Произнося «немцы», он понизил голос, как будто говорил о банде ублюдков.

Несмотря на то что отец взял в жены немку, он никогда не испытывал добрых чувств к Германии. Он так и не смог забыть ужасы первой войны, хотя с ним, военнопленным, обращались неплохо. Но то, что один из его сыновей служит в германской армии, мешало ему слушать новости по лондонскому радио.

Внизу я спросил у фельдфебеля, где посылка. Он передал мне ее, а к отцу обратился на безупречном французском:

— Мне очень жаль, месье, но в казармы запрещено вносить пищу. Вот ваша посылка.

— Благодарю вас, — ответил отец. Он явно был смущен.

Пока мы шли по улицам и разговаривали, я просмотрел содержимое посылки: плитка шоколаду, печенье и — о, радость! — пара носков, которые связала заботливая бабушка.

— Их мне как раз и не хватало.

— Я думал, тебя больше всего порадуют сигареты и шоколад. Но разумеется, у тебя нет в этом недостатка. — Мой отец был убежден, что мы с утра до ночи только и делали, что пировали. — Здесь же все иначе. Немцы забирают все.

— Да, у нас нормально. — Я уже научился наслаждаться сегодняшним днем и не думать о том, что несет с собой завтрашний.

— Что ж, тем лучше. У нас все не так здорово. Твоя мать с трудом может наскрести что-нибудь поесть. Нам приходится нелегко.

Я не знал, что ответить, и захотел вернуть ему гостинец.

— Да-а, — протянул отец. — Остается надеяться, что война скоро закончится. Немцам дают прикурить. По лондонскому радио только и слышишь: американцы то, американцы се. Италия… союзники…

Сказанное отцом стало для меня новостью. С песней прошел отряд военно-морских пехотинцев. Я, как полагается, отдал честь. Отец с отвращением взирал на меня. Когда во Франции творится черт знает что, ничто не могло его радовать.

Целые сутки он рассказывал мне о страданиях Франции, поясняя такие подробности, будто говорил с канадцем или англичанином. Я оказался в трудном положении, не знал, как отнестись к его словам. Я сдерживал себя, ограничившись короткими репликами: «Да, папа. Конечно, папа». Мне хотелось бы поговорить о чем-то еще, позабыть войну, рассказать о моей любви к Пауле. Но я боялся, что он не поймет меня и только рассердится.

На следующий день я проводил отца, пребывавшего в мрачном расположении духа, на вокзал. Я, как дурак, взял под козырек, когда отправлялся поезд, — от этого ему стало еще хуже. Мимо меня проплыло его встревоженное лицо. Стоял жаркий июньский вечер. Я увижу его снова только через два года, годы, которые растянутся на целую вечность.

Как только уехал отец, я бросился к Нейбахам. Я извинился за то, что не представил отца. Ведь мы провели с ним так мало времени. Они все поняли и нисколько не обиделись. Понимая мое нетерпение, фрау Нейбах сказала, что Паулы не будет до завтрашнего дня. Как такое вынести: мы и так потеряли целые сутки, плюс к этому день и ночь: у меня осталось всего семь-восемь дней, поэтому дорог был каждый час. Во время обеда у Нейбахов я хранил мрачное молчание, но они отнеслись к моим чувствам с уважением. Затем я пошел бродить по улицам, надеясь встретить свою возлюбленную. Так я ходил почти час. Часы пробили одиннадцать, и тут их заглушил рев сирен. Он слышался повсюду. Немногие огни, горевшие на улицах (по-прежнему поддерживалось затемнение), и те исчезли. Пожарные и жандармы уже вышли на защиту города. Над черным небом Темпельгофа послышался рев двигателей, выхлопы которых прочерчивали полосы в воздухе. Улицы заполонили мотоциклы местных дружинников: они призывали немногих прохожих в укрытие. Я оставался на улице. И тут же попал под шквал вражеских бомб.

Я знал, что, как только начнется бомбежка, заработают бригады первой помощи: значит, я, возможно, встречу Паулу. Я встал в дверном проеме напротив входа в бомбоубежище, находившееся в невысоком доме близ канала. Отсюда мне открывался вид на канал и далекий горизонт, слегка прикрытый небольшим туманом. На северо-западе небо освещали казавшиеся ненастоящими вспышки огня: обстрел, наверное, вели по заводам в Шпандау. То здесь, то там появлялись всполохи, прямо как во время фейерверка. Бесчисленные орудия противовоздушной обороны создавали непроходимый заслон против идущей на нас смертельной тучи. Каждая яркая вспышка, неожиданно появлявшаяся в небе и падавшая на землю, означала гибель еще одного вражеского самолета. Стену, к которой я прислонился, сотрясло от взрыва. Хотя мои глаза болели от непрерывной смены ярких молний и тьмы, я неотрывно смотрел на улицу и набережную, по которой бежали люди, до сих пор не нашедшие укрытия. Раздавшаяся затем какофония разбитых стекол оповестила, что в километре от меня город накрыло бомбами. По каналу пошли большие волны.