Последний снег - [70]

— Иди в машину, Ильинична. Прокачу немножко.

Голос его поразил Дарью Ильиничну. Она обогнула переднюю часть машины, уселась рядом с генералом. Поехали. Дарья Ильинична высыпала яблоки на сиденье.

— Какие яблоки — красота! — сказал он.

— Ташкентские… — успокаиваясь, повторила Дарья Ильинична.

— А Павел Силыч, генерал наш, помер, — сказал он.

До сознания Дарьи Ильиничны не сразу дошли его слова. Мимо проплывали белые, высокие дома молодого квартала, красные, желтые, синие автомобили, парень с гитарой, женщина с разинутым в хохоте ртом, — потом все слилось, размылось.

— Во вторник хоронили, — донеслось сбоку. — Троекратный залп, речи, венки… От самого министра обороны венок… Я у него адъютантом был, в войну. Когда шофера убило, попросился возить. После войны у обоих никого — два бездетных вдовца.

Машина повернула на шоссе, катилась бесшумно, ровно. Шины внизу шуршали, да ветер посвистывал. Заплакала Дарья Ильинична.

— А мне париться противопоказано. Для него, генерала, все делал — чтоб вспомнил, прошлым жил… Холодно тебе, Ильинична? Я печку включу…

Навстречу неслась и неслась дорога, сужалась, тускнела впереди, терялась, а за низинами, едва намеченная, продолжалась вновь — бесконечная, непривычно прямая.

Баня стоит на окраине города, окнами на редкий, истерзанный перелесок. Двухэтажная, из красного кирпича. По пятницам, всегда ровно в два часа, на зеленой «Волге» в баню приезжает генерал.

Прекрасный май

До знакомства с Настей он прилетал редко, раз в неделю. Рокот аэроплана, вначале слабый, замирающий, возникал по ту сторону обжитой нами горы, нарастал, доходя до раздельного, четкого тарахтенья. Трудный этот звук, опережая летательный аппарат, вопреки истине рисовал в воображении нечто неуклюжее, медлительное. Трактор или комбайн, но только не зеленый и легкий, как сорванный лист, аэроплан. Появляясь над круглой макушкой горы, он вдруг задыхался, неслышно соскальзывал в низину и там, снова обретя голос, кружил и резвился, после чего в горячем воздухе долго стоял нехороший запах примуса.

Лучше бы он не садился!.. Побросав рабочие места, мы собирались на песчаной лужайке пониже времянки, смотрели, как аэроплан делает круг за кругом, как посверкивают, хрупко подрагивают в мареве, надламываются крылья. Закончив последний развороту излучины реки, он исчезал за тополями, будто нырял в гущину зелени, падал в нее. В эти мгновения слух обострялся, ловил замедленные всхлипы мотора, странную, гнетущую тишину между всхлипами, ловил, казалось, даже шорох листвы, потревоженной ветром от винта. За тополями коротко гахало, и следом взметывался рев телят.

«Газик» начальника отряда сейсморазведки Пантюхина катил с «аэродрома» уже в тишине. Ах, Васька Крапивин! Как он легко, изящно выпрыгивал из недостойного земного транспорта! Пока мы перетаскивали с машины во времянку мешки с едой и почтой, пилот закуривал. К нему подходили, тоже закуривали, здоровались, почтительно ждали, когда Васька что-нибудь скажет. Но первые минуты он тоже молчал, лишь потрескивала от сильных затяжек его сигарета. Но вот затухал защемленный двумя крепкими пальцами огонек. Постепенно прояснялись, делались голубыми Васькины глаза, темный, тревожный блеск в них стаивал.

— На острове аморальная погода… — переиначив слово, напевал Васька, чем вызывал невероятное оживление и восторг. Увидев меня, позвал: — Как дела, старик?

Со мной Васька обходился как бы наравне, и причина тому — особая. Была у него тайна деликатного свойства, и мне бы о ней тоже не знать, если бы не случай. Точнее — если бы не дожди и случай… Дожди эти, пока мы обживали склон горы, лили день и ночь, размыли окрестные дороги; вздулась река, в стихийном буйстве снесла два главных моста. Нашим трестовским машинам, как сообщили по радио, не пробиться, застряли. И только установилась ясная погода и начали мы бурить и рвать тротилом гору — кончились запасы провизии, сели на гречневую кашу и кильки в томатном соусе. В Агибалове, в уютном селе пониже нашей стоянки, знакомых еще не завели. Дразнили, возносясь оттуда к нам, прямо сводили с ума запахи щей и прочей вкусной еды. По полдня вместо того, чтобы закладывать шурфы зарядом, мы рвали на зеленых лужайках щавель — на суп.

Еще бы немного… И тут прилетел аэроплан. Игрушечный, с одышкой, он низко пронесся над нами, лихо кружил, повторяя рельеф местности. Того гляди, врежется в гору или крышу чью. Покружив, аэроплан взял курс на нас, мы разбежались и не зря: упал с самолета, шмякнулся в том месте, где мы толпились, мешок, с треском лопнул. Разлетелись, попрыгали по склону буханки хлеба. За первым — второй мешок, третий… Хорошо хоть не мазал — все в кучу, всмятку! От обиды потемнело в глазах, я задрал голову; аэроплана уже не было, скрылся за горой, но что-то голубое, легкое парило в воздухе чуть в стороне. Я подбежал и поймал вымпел. И прочел такое:

«Ув. тов. землекопы! От имени славн. гражд. авиации вас приветствует летчик I класса Васька Крапивин. Да здравствует плодотворное сотрудничество во имя мира и блага всех народов! Буду завтра с грузом. Авиапривет!»

Едва отшумел вдалеке аэроплан, наши, уже не опасаясь, что прибьет мешком, поползли по изрытому песку, выкапывали круги колбасы, консервы, складывали в ящики. Один машинист — Каблуков — по прозвищу Сандро-Фанера (прицепилось к нему еще на лесозаготовках в Карелии), все стоял и смотрел на небо, щурился, мерил его глазами.