Последний снег - [65]

Егор тяжело поднимался с пола, отряхивался, глядел на Матвеича — не сильно ли расстроил? Вроде не очень. Егор улыбнулся, забывая о происшествии. Чуть наклонив голову, слушал: по соседству играли на аккордеоне. Заманивая Матвеича, поспешил туда. Беспокойно, челноком заходил вдоль прилавка, заметил тальянку.

— Подай-ка, барышня!..

Минуту спустя заиграл страдания, застучал деревяшкой. Ну, прямо молоденький он, совсем молоденький. Седой чуб выбился из-под шапки. Кружится у него голова, стосковался по веселью.

Матвеич, сам того не замечая, подергивал плечами.

Гармонь пела, туго рассыпала звуки, и до того был задирист, по-молодому диковат гармонист, что все оказавшиеся рядом люди затрясли головами. Кольцом окружили.

По спине Матвеича будто дробины посыпались, холодок пробежал. Как лет тридцать назад на деревенском пятачке — сейчас в пляс пустится. Стучала об пол его деревяшка.

— Потише, гражданин, здесь не пляшут!

— Эх, сплясал бы я тебе, кабы… — сказал Матвеич.

Ехали они домой под вечер, в закатной тишине. Снова подмораживало; густела, шлепала под копытами лошади грязь. С остывающих синих полей тянуло болотной сыростью, запахом прелой соломы. В холодеющем небе перекликались невидимые журавли. Может, их не было там, а только чудились едва слышные крики.

Тихо поскрипывала телега. То ли вздремнул, то ли задумался Егор; Матвеич вздыхал, никак не отставала от него досада.

— Нога что-то мерзнет, — наконец глухо, из сена, проговорил Егор. — Четунчик ба сейчас!..

— Отстань, — сказал Матвеич, будто мог бы четвертинку ту достать, но назло не станет. — Заслужил ты ее? Скоморошничал. Вася Теркин.

— Раз так получилось.

— С тобой всегда так.

— Скажешь: всегда!.. Выходит, я один виноват.

— Покуражился!.. Партизан… Кашу небось варил для партизан, а тут — игрушки под откос…

Трудно было Егору угадать, шутит Матвеич или говорит всерьез.

На всякий случай, чтобы не дать себя обидеть, сказал:

— Тоже мне — герой нашелся!

— Мне хоть в атаке оторвало, на броне…

— А я что — сам, что ли, отпилил, дурень? На мину нарвался…

— В тылу-то вражьем — мины?!

— А ты как думал? Или консервы они там закапывали.

— Разошелся! — проворчал Матвеич. — Судить, что ли, тебя собрался? Совесть тебе судья…

— Вона как ты… — поднимаясь, зябко кутаясь в воротник, сказал Егор. — Не веришь, значит. Может, бумагу тебе занесть, носом ткнуть, бюрократ проклятый?

— Липу-то?..

— Ну, погоди! — заполошно крикнул Егор. Внезапно перевалился через задок, шмякнулся наземь. Добавил вслед: — Уж ты пожалеешь!..

Услыхав возню, последовавший за ней глухой стук, Матвеич обернулся. Отстав от подводы, Егор стоял посреди дороги, рукавом вытирая перемазанное лицо. Матвеич натянул вожжи, придержал лошадь. Стал дожидаться, что будет дальше.

— Катись, катись, — хрипло прокричал Егор. — Не дождешься, не сяду!..

— Пешком пойдешь? — от досады Матвеичу сдавило горло. — Какой быстрый…

— Полечу на ТУ-104! — сердито отвернулся Егор.

Быстро темнело, сумерками затягивало поля, и лишь в небе задержалась еще ясная синь предвечерья.

В этом безмолвном, покойном просторе особенно тягостна была неожиданная ссора. Чувствуя давящую сердце вину, Матвеич подыскивал в уме такие слова, какими можно Егорову обиду снять и самого не уронить. Голова, однако, устала — ничего в ней подходящего не найти.

— Езжай, не задерживай, — крикнул ему Егор, не выдержал — пошел полем, минуя подводу.

Видно было, как трудно ковыляет он по размякшему за день жнивью, как размахивает руками, будто птица крыльями. Матвеич маялся, прикидывал, когда Егор выдохнется, свернет на дорогу.

— Черт хромой! — не то на себя, не то на Егора ругнулся Матвеич.

Тихонько пустил лошадь. Догнав Егора, уже шагавшего по дороге, сошел с телеги, и пошли они рядом.

Блестела грязь, цепко приставала к ногам. Долго шли, долго храбрились, частым дыханием выдавая усталость. Первым изумленно простонал Матвеич, увидел: лошадь ушла вперед. Крикнул в полумрак:

— Тпру-у, окаянная! Тпру-у!..

Телегу было слышно — месила она колесами грязь; все отдалялся ее шум. Матвеич и Егор разом подались вперед, изобразили нечто похожее на бег. Пробежав метров двадцать, Матвеич почувствовал, как обжигает спину и бедро ремень протеза. Потом стало невмоготу…

— Погоди, Матвеич, погоди, — подставил ему плечо Егор. — Не надрывайся… Не денется она никуда, станет…

— Не серчай, Егор, прости… — прошептал Матвеич.

— Точно, стоит! — сдавленным голосом сообщил Егор. — Вот бестия.

Он помог Матвеичу залезть в телегу, уложил, накрыл сеном. Взял вожжи в руки, и снова внизу затренькало, захрустело. Морозный ветер обжег лицо… Далеко за лесом блеснул желтый месяц.

— С сапогами-то… вина моя… — признался Егор. — Склероз это называется, Матвеич. Забыл, что двое носков на ногу натянул, сверху — портянка… Эх!.. Можно сказать, такая вот ночь была… — продолжал он, тоскливо уставясь на желтый серп луны. — Помню, теплынь. Правду сказать, без боев месяц жили. Крупные силы стянули, карателей ихних… Обложили прямо, дышать нечем. Нас троих — за картошкой. Поверишь, они, сволочи, картошку заминировали. Мешок успели нарыть, он-то, мешок, меня и спас. Очнулся — ноги нет. — Егор помолчал, вздохнул раз-два, добавил с силой: — А под откос пускал! Огня-то сколько, шума! В минном деле я шибко разбирался, на санях возили меня на диверсии-то…