Последний штурм - [10]

Генерал бросил на него суровый, осуждающий взгляд, и врач, смутившись, умолк.

— Вы тоже здесь, святой отец? — проговорил Абрамс, заметив капеллана с расстроенным лицом.

— Да, господин генерал, многие из этих ребят впервые за много месяцев видят священника. Когда видишь этих раненых, хочется не просить, а кричать богу о помощи. Это ужасно, ужасно! Бывают дни, когда весь пол залит кровью. Врачи и санитары работают без отдыха. Иногда кажется, что они ненавидят свою работу. Кому приятно видеть искалеченными совсем молодых ребят? Это ужасно, ужасно! — снова повторил капеллан. — Вы извините, господин генерал, мне нужно идти, сейчас будут служить панихиду по четырем умершим.

Командующий прибыл в штаб базы глубоко задумчивым, молчаливым, и было видно, что увиденное и услышанное угнетающе подействовало на него, хотя в разговоре он был по-прежнему корректен, спокоен, внимательно выслушивал генералов и офицеров, быстро схватывал их мысли, отдавал четкие и взвешенные указания. Однако испытания его на этом не кончились. Вечером офицеры штаба военного гарнизона встретились в дружеской, если не учитывать разницы служебного положения собравшихся, обстановке. Были тосты за командующего, который найдет путь к победе, за американских парней, несущих свою нелегкую миссию на передовых позициях, за нового президента и за то, чтобы через какое-то время ветеранов вьетнамской кампании триумфально, как победителей в древнем Риме, встретила благодарная Америка.

Абрамс, навсегда сохранивший уважение к молодым офицерам, и особенно к таким, как здесь, уже познавшим, что такое война, оказался в центре большой группы лейтенантов и капитанов, завел с ними неофициальную беседу, стараясь понять настроение и состояние духа этих молодых людей, сразу после офицерских училищ вступивших на тернистую тропу войны.

— Вот вас послала сюда Америка, — говорил генерал офицерам, — чтобы вы несли наши идеалы, чтобы с оружием в руках — противостояли натиску коммунизма. По долгу молодости вы должны быть наблюдательны, замечать и хорошее, и плохое, что надо развивать или из чего надо делать выводы. Я слышал много об этой стране и ее людях, многое читал в официальных донесениях, разговаривал, сегодня в том числе, с генералами и солдатами, даже с армейским капелланом. Впечатление, признаюсь вам, эти разговоры оставили самое противоречивое, больше пасмурное, чем ясное. А вы что думаете? Вот вы, например, — указал генерал на лейтенанта, сидящего напротив него. — Что вы можете сказать, например, об отношении вьетнамцев к нам, американцам, и к нашей стране?

— Может быть, господин командующий, указав на меня, вы сделали не самый лучший выбор. Я знаю вьетнамский язык и два года работал по программе «умиротворения» вьетнамской деревни. А это не самая лучшая точка, с которой можно судить о проблеме. Мы строили «стратегические деревни», отрывая гражданское население от влияния Вьетконга. Все было: и казни, и расстрелы, и карательные акции в крупных масштабах.

— Это тоже неплохой наблюдательный пункт, лейтенант. Самый острый.

— Острее некуда, сэр, это верно. И если судить с этого пункта, то я вам должен сказать, что они нас ненавидят! Они всегда улыбаются, очень вежливы и следят за тем, чтобы не сказать лишнего. Но, бог мой, как они нас ненавидят! Я был свидетелем, когда даже южновьетнамский офицер, — правда, он был сильно пьян — во всеуслышание распространялся, что гордится своими соотечественниками, которые бьют американцев. Друзья стали уговаривать его: «Тише, говорят, ты же восхищаешься Вьетконгом». «Ну и что? — еще громче стал кричать он. — Они тоже вьетнамцы, как и мы, и они показали американцам, что мы не дети».

— Отношения наши с союзниками, — вступил в разговор другой офицер, — очень испортились в последний год. Они нам не доверяют. Американцы, говорят они, потешаются над вьетнамцами, над полицией, армией и правительством, янки грубы, заносчивы и бесчувственны. И знаете, господин командующий, не только наши солдаты, но и многие офицеры дают для такого настроения достаточно пищи.

Оркестр заиграл «Гимн любви», одну из популярных мелодий среди военных во Вьетнаме. Разговор на какое-то время оборвался. Кое-кто стал подпевать, кто-то выбивал мелодию на крышке стола.

Музыка кончилась, и лейтенант, с которым начал беседу командующий, как бы подвел итог:

— Здесь, господин командующий, нет ничего прочного, все зыбко и неустойчиво. Только одно постоянно: чувство, что живешь, работаешь и воюешь во враждебной обстановке. Вьетнамцы, — может, среди высокопоставленных деятелей другая картина, не знаю, — ведут себя так, что не остается никаких сомнений, что они ждут не дождутся, когда мы уберемся из их страны.

— Что ж, — мрачно проговорил, поднимаясь из-за стола, Абрамс, — я думал, что вы — цвет нашей армии и ее будущее — развеете мои опасения, а вы их усилили.

Когда Абрамс отошел к столу, где сидели штабные генералы, кто-то из офицеров сказал:

— А жернова войны перемалывают нас. Мы потеряли уже тридцать тысяч человек. А сколько искалеченных? Хочется знать, сжимаются ли сердца у американцев там, дома, когда они слушают сообщения из Вьетнама? Или это проходит, не задевая сознания? Вот недавно убили моего дружка, с которым мы в детстве вместе играли в войну. Разве мы могли думать, какую войну готовит нам судьба? А ему оставалось дослужить всего три недели. Их-то ему и не хватило, чтобы вернуться домой и рассказать о войне своим будущим детям и внукам, чтобы ночью, просыпаясь от кошмара, облегченно вздохнуть, поняв, что это только сон. Нет, наверное, никому из нас память о Вьетнаме не даст спокойно спать. Даже много лет спустя.