Последний сейм Речи Посполитой - [2]

По этому сигналу все деревья и кусты расцветились, одно за другим, разноцветными огоньками. Над портиком дворца, расположенного на небольшом возвышении, засверкали инициалы Сиверса, обрамленные венком из дубовых листьев, перевязанных лентами. В высоких же окнах зажглись красными колеблющимися огнями алебастровые, обвитые плющом урны.

Открылись внезапно широкие двери, волна света хлынула на террасу, уставленную изваяниями соблазнительно изогнувшихся богинь, амурами и мраморными вазами, и дружным твердым шагом вышло двенадцать пакжов в красных, плотно облегающих тело «чехчерах» и куртках, богато обшитых золотым позументом. В руках они несли зажженные факелы и стали в ряд на последней широкой ступеньке лестницы.

Через минуту явился пан Пулаский, окруженный многолюдным нарядным, веселым обществом. Ливрейные лакеи спешили вынести за ними кресла, стулья и скамейки, но гости собрались все у балюстрады, увешанной гирляндами цветов, пристально вглядываясь в безлюдную ленту ведущего из города шоссе.

Смолк даже шепот и смех, и только пан Пулаский суетился беспрестанно, поправлял на себе пояс, откидывая белые отмашные рукава, отдавал какие-то приказания дворне и музыкантам, размещенным в углу под колоннадой, и все беспокойнее скользил взглядом по шоссе и по иллюминованным лампионами кустам, поминутно покрикивая на ухо сгорбленному старичку, следовавшему за ним как тень:

— Не случилось ли там чего-нибудь недоброго, пан Боровский?

Боровский низко кланялся, подметая пол фалдами кунтуша, разводил беспомощно руками и молчал, не отступая от него ни на шаг. Друзья стали утешать его и шутливо успокаивать:

— Может быть, отдыхает еще после ужина у пани кастелянши.

— Или пришлось ехать к королю, его величеству.

— Даю слово, его задержали, наверно, спешные эстафеты.

— Такое опоздание еще не грех!

Несколько же важных панов из заправил сейма, стоявших в стороне, посмеивались тихонько над озабоченностью Пулаского:

— Это явная издевка над хозяином.

— Ничего, подождет, корона с головы у него не свалится.

— И так с него будет слишком много чести.

— Похоже на то, что посол испытывает маршальское терпение.

— Нашим сеймовцам, кажется, не привыкать стать и к большему невниманию, — заметил с вкрадчивой улыбочкой молодой человек с заостренным,

точно бритва, лицом, одетый в серый, с длинным хвостом, фрак, серебристый жилет и узкие кюлоты[1].

Вельможи сделали вид, будто не слышали, и только один, с выпятившимся далеко вперед животом и отвислым двойным подбородком, попробовал было пошутить:

— Хуже всего то, что жаркое превратится в подошву.

— Зато шампанское лучше охладится на льду.

— Попал ты в самую точку, пан Воина... А то я уж еле дышу от жары и наперед обещаю, что не струшу даже перед дюжиной пузатых бутылок.

— Пузо-то ваше, сударь, выдержит, а вот выдержит ли хозяйский погреб?

— Не тревожьтесь, сударь мой, за погреб. Питей там хватит. Сам видал своими глазами, как подъезжали к конторе возики, нагруженные доверху. А чьи возики? К чему копаться. Кому надо было, тот и прислал. Бутылочки звенели, любо-дорого!

Воина откинул назад слегка завитые волосы, разделенные спереди пробором и ниспадавшие черными кудрями на темно-синий ворот фрака, и, подперев подбородок золотым набалдашником трости, бросил небрежно:

— Ах да, я совсем забыл, что соседние державы несут расходы: не будет, значит, недостатка ни в чем и ни для кого.

— Платит, кто должен, пьет — кому охота, — ответил толстяк и, понизив голос, шепнул конфиденциально: — Бокамп стоит в двух шагах!

Воина, не меняя шутливого тона, воскликнул:

— По мне — пусть только льется бургундское, а больше мне ничего не надо!

— А для меня — венгерское, — вставил какой-то мужчина с красным лицом, плавающим в огромном галстуке, словно в белой чаше.

— А по мне так нет ничего лучше английского портера, только разливного, в бутылках! — смачно причмокнули чьи-то отвислые, похожие на сырую печенку губы, принадлежавшие кому-то со вздутым животом, с кривыми ногами, во фраке песочного цвета и белых чулках.

— Суди меня бог, ежели я когда-нибудь согрешил разборчивостью, — патетически пробасил толстяк. — Все могут засвидетельствовать, что я всегда на месте при всяком трудном деле и с любым врагом сражаюсь до последней капли...

— Кто не знает ваших побед под Бутылочным...

Толстяк только расхохотался и, обведя окружающих вороватыми глазами, продолжал с комическим пафосом:

— В напитках не разбирайся и не спрашивай, кто за них платит. Кто всегда придерживается такого правила и кому никогда не изменяет неугасимая жажда, тот может много совершить в жизни, — проповедовал он, поминутно сам прыская со смеху.

— Подгорский даром шута из себя не строит, — шепнул кто-то в стороне.

— Наверно, кроется тут какая-нибудь задняя мысль.

— Травленый волк. Бухгольцев прихвостень...

— А я из того, что вещает о себе ясный пан Подгорский, делаю тот вывод, что у прусского короля должна быть щедрая рука, чтоб утолять этакую неугасимую жажду... — дерзко съехидничал Воина и направился к дамам.

— Погоди ты, вашество, — послал ему вдогонку задыхающимся от злобы шепотом Подгорский, услышавший его колкость по своему адресу. — Этому лоботрясу любо больше лясы точить с девчонками, чем с нами вести честной разговор. А золотое ведь сердце, — старался он кого-то уверить не без ехидства.