Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - [28]

Шенк услышал, как она вошла в палату, но не узнал ее.

Санта-Моника, Франклин-стрит август 1960 года

На дневном сеансе Гринсон указал пациентке на то, что она мало говорит о своей сексуальной жизни.

— Знаете, доктор, моя сексуальная жизнь, да и вся моя жизнь вообще, представляется сплошной чередой фальшивок. Мужчина входит в мою жизнь, возбуждается, берет меня, теряет меня. На следующем плане тот же мужчина — или иногда другой — снова входит, но улыбка у него уже не та, изменились движения, освещение. Стакан у него в руке только что был пустым, а теперь он полон. Наши взгляды снова встречаются, но они уже другие. Время изменило образ друг друга, который возник у нас, но мы опять оказались в этой ловушке. Мы всегда встречаемся во второй раз, и оба уверены, что этот раз первый. Вы не понимаете, о чем я? Я тоже не понимаю. Может, это и есть реальность отношений между мужчинами и женщинами. Мы касаемся друг друга, мы трогаем друг друга расстоянием во времени, которое сохраняется между нами.

Чем дальше Гринсон слушал Мэрилин, тем больше ему казалось, что ее проблема не является сексуальной, что речь идет скорее о расстройстве самовосприятия. Он выделял отдельный тип больных, которых называл «пациент-экран» — тех, которые своими защитами, как экраном, заслоняются от желания. Они проецируют экранирующий голод или, например, экранирующую сентиментальность. Они показывают личность-экран. Для них показываться и быть увиденным — переживание возбуждающее или пугающее, а чаще всего — то и другое одновременно. На обычном языке «экран» означает «фильтр, ширма, маска, сокрытие». Соответствующий психоаналитический термин означает только деятельность по сокрытию экзистенциального страдания жизнеспособным образом себя. «Образ, который проецируют эти люди, не ложный, он подлинный, — уточнял он, — но он защищает их от другой, невыносимой истины самих себя». В случае Мэрилин, думал он, слово «экран» означает, более буквально, киноэкран. Психоаналитику также вспомнился этот кадр, мелькающий на всех телеканалах пять лет назад: плакат с фотографией Мэрилин в фильме «Зуд седьмого года», натянутый сверху донизу стены здания Государственного театра Лоу в Нью-Йорке. Огромный белый цветок из плоти и раскрывшегося, как лепестки, платья высился над Бродвеем две недели перед премьерой фильма.

Гринсон, знакомый с ней только по ее ролям, видел, как она воплощала самую недоступную желанность, но задумывался, испытывают ли желание сами воплощения желания. Гораздо позднее он прочтет фразу, написанную об этой звезде Владимиром Набоковым: «Для этой комедиантки секса секс, возможно, был всего лишь актерской игрой».

Через несколько месяцев лечения психоаналитик счел, что старательная ученица актерской студии, вдумчивая пациентка Марианны Крис и внимательная читательница писателей-современников — это «экранные» образы себя, которые проецирует Мэрилин. Интеллигентная нью-йоркская студенточка избавляла от страха показаться глупой девушку с Небраска-авеню, мечтавшую засиять в высотах голливудского небосклона.

На втором сеансе, вечером того же дня, Мэрилин села напротив психоаналитика.

— Когда ты знаменитый, каждая твоя слабость невероятно раздувается. Кино должно вести себя с нами, как мать, чей ребенок только что спасся в автокатастрофе. Но вместо того чтобы прижать нас к себе и утешить, кино нас наказывает. Кино — это всегда одно и то же: тебя снимают, с тебя снимают шкуру. Это так и называется — съемки, — сцены, которые надо сто раз начинать заново. Но кто дает, кто принимает, кто любит? Вы заметили, доктор, что в Голливуде, где зарабатывают миллионы и миллиарды долларов, нет ни памятников, ни музеев? Никто ничего не оставил после себя. Все, кто приехал сюда, делали только одно — хватали, хватали! Я никогда не стану участвовать в этих больших американских гонках, в которых люди всю жизнь бросаются с места на места — второпях и без причины.

— Пора заканчивать сеанс.

— Ага, вы тоже говорите: «Стоп! Снято! Мэрилин, последний дубль!»

В апреле 1952 года Мэрилин перенесла операцию аппендицита в больнице «Ливанские кедры». Когда доктор Маркус Рабуин поднял покрывавшую пациентку простыню, чтобы приступить к операции, он нашел записку, приклеенную скотчем к ее животу:

«Дорогой доктор Рабуин.

Вырезайте как можно меньше. Эта записка может показаться вам легкомысленной, но вот в чем дело. Я женщина, и для меня это очень важно, это для меня много значит. Доктор, ради бога, не трогайте моих яичников, — и еще, прошу вас, сделайте шрам как можно незаметнее. Благодарю Вас от всего сердца.

Мэрилин Монро»

Предместья Лондона, Энджелфилд Грин июль 1956 года

Преподаватель актерского мастерства Монро, Михаил Чехов, сообщил ей кое-что о ее игре и о том, как мужчины смотрят на нее, когда она играет. Однажды он следил за тем, как она репетировала роль в «Вишневом саде». Вдруг он прервал ее. Поднеся руку к глазам, Чехов с мягкой улыбкой спросил Мэрилин:

— Можно задать тебе личный вопрос?

— Спрашивай, о чем хочешь.

— Скажи честно: когда ты играешь эту сцену, ты думаешь о сексе?

— Вовсе нет. Ни в этой сцене, ни у меня в мыслях нет ничего сексуального.