Последний сеанс - [2]

Как водится, директор узнал об этой визуальной измене своей юной супруги последним.

Причем совершенно случайно. Бывший руководитель передового предприятия, неожиданно брошенный вследствие опалы поднимать это полукустарное производство, обычно после всех покидал завод, подобно капитану тонущего корабля, и заставал жену уже дома, уснувшую в ожидании.

Полюбовавшись на спящую, он аккуратно, как во всем, что делал, сам себе готовил ужин, подолгу принимал свою ежедневную ванну и ложился спать на диван, чтобы не разбудить…

В тот роковой вечер Складовский возвращался домой раньше обычного, в хорошем расположении духа. Чуть не впервые в своей истории завод перевыполнил месячный план на один и семь сотых процента, а сам поселок наконец-то был удостоен высокого звания — Соцгородок.

Увидев возле бани толпу мокнущих мужиков, он на правах начальника, пекущегося о быте, заботах и чаяниях вверенного ему контингента, подошел ближе.

— Что здесь происходит? — спросил он, но никто даже не обернулся. Директор смотрел и ничего не понимал. Только сегодня эти люди ловили каждое его слово… Только сегодня он многим, кого сейчас узнавал, давал выговор или обещал премию…

А теперь его не видят в упор!

— Ну что? — громким шепотом спрашивали стоявшие внизу счастливцев, рассевшихся на лучших местах — на скользких сучьях деревьев.

— Днепрогэс изображает! — сипло и тоже шепотом ответил продрогший пацан, забравшийся на самую верхушку старой березы, по-видимому, еще днем. И все услышали.

Толпа заволновалась, пришла в движение.

— Хорош! — яростно шептали нижние. — Кончай, дай другим посмотреть!

— Я, кажется, ясно спросил: что здесь происходит? — по-прежнему не повышая голоса, но со знакомой расстановкой спросил Складовский, и все разом очухались.

— Атас! — зашептали то здесь, то там, и все бросились врассыпную, скользя и падая в грязь. С деревьев молча спрыгивали, срывались, падали и разбегались, хотя грозный пся крев не собирался за кем-то гнаться.

Постояв, он вошел в школу. Пожилая завуч и сторожиха, никого до этого не пропускавшие, испуганно расступились. Учителя и учащиеся бросились по классам, расталкивая друг друга и застревая в дверях.

Складовский неторопливо поднимался на второй этаж, надеясь, что его догадка не верна, но чувствуя, как ноги становятся ватными…

Он долго стоял возле окна в темном коридоре лицом к лицу с обнаженной женой. Будто впервые он видел это столь же прекрасное, сколь и порочное тело.

По-прежнему ничего не подозревая, она любовалась своим отражением. И ведь было чем… Он не мог не признать это, видя ее глазами своих подчиненных. Вот, оказывается, почему в конце шестидневки все так стараются уйти до восьми вечера… И никого не уговоришь! Даже самых сознательных и болеющих за свое дело! Только отводят глаза, меняются в голосе, униженно просят, выдумывая нечто несусветное.

Он знал о прошлом своей жены, но, оказывается, плохо знал ее. Конечно, он старался не думать, гнал от себя недостойные, как ему казалось, мысли. Все-таки он сильно был привязан к ней, напоминавшей его первую жену, вернувшуюся пятнадцать лет назад в Польшу. И теперь признавался себе, что слишком доверял Наде, поскольку ничего другого не оставалось.

Если бы все свелось к пошлой интрижке! Если бы обнаружилось, что есть кто-то третий. Он знал бы, что делать. Он не закрыл бы на это глаза, но хотя бы не знали другие!

А как быть теперь, когда весь завод узнал, что он теперь все знает? Удивительно, что его авторитет до сих пор был непререкаем… Или уважали как раз за то, что он ей будто позволяет? Теперь сделать вид, будто ничего не произошло, уже не удастся. Над ним будут потешаться все, кому не лень…

Так он будет еще долго и мучительно рассуждать сам с собой, а пока что смотрел, не в силах оторваться, чувствуя, как пересыхает во рту, следил за цветущим телом, то изгибающимся, то застывающим в чувственных позах, и тогда оно казалось очерченным по божественному лекалу.

Их разделяло не меньше пятнадцати метров тьмы и дождя, но ему чудилось, что он слышит ее прерывистое дыхание…

Наконец он оторвал взгляд и пошел к выходу, но вдруг что-то заставило его оглянуться. В другом конце коридора он увидел еще одного свидетеля своего позора, не замеченного раньше, вернее, его недвижный силуэт, приникший к окну. Складовский подошел ближе. Он узнал его. Конечно, это был Яша Горелик, которого он тоже вытащил из лагеря. Молодой ленинградский поэт, посаженный за антисоветскую деятельность… Его легко было узнать даже в темноте по знаменитой копне отросших вьющихся волос. Яша молитвенно, с обожанием смотрел на Надю, шевеля губами, и ничего другого в эту минуту не мог видеть или услышать. Складовский даже почувствовал себя уязвленным. Кто-то любит его жену сильнее, чем он, имеющий на то право… Кажется, он пересылал ей тайком, через вольнонаемных, свои стихи.

Сперва ей это льстило, потом стало раздражать. Она-то привыкла к грубым комплиментам и преувеличенным сравнениям, а тут было преимущественно малопонятное и незапоминающееся. И потому перед освобождением сожгла.

Она нехотя, вскользь рассказала о нем мужу. Мол, есть тут один поэт, прошедший школу трудового воспитания. Чуть живой остался. Неплохо бы его тоже пристроить куда полегче. Больно нежного воспитания. Краснеет до сих пор, как услышит матерное слово. Тогда Складовский не придал значения ее просьбе. А сейчас вдруг все вспомнил. И сразу стало не по себе.