Последний рубеж - [47]

Дальше Катя пишет в дневнике, что со школьных лет ей бесконечно нравился образ Наташи Ростовой из «Войны и мира» Толстого. «И теперь, — говорится в тетради, — вспоминая переживания Наташи, я нахожу в себе что-то родственное ей. Если в чувстве любви трепещет жизнь, как у Наташи, если в тебе проснулось все то прелестное, могучее, что может испытывать только женщина, то спасибо великое милому Б. уже за одно то, что благодаря ему все это в тебе проснулось.

Чувствовать себя женщиной, способной любить, — разве этого мало? Любить глубоко, чисто, по-настоящему бескорыстно — разве это не счастье для юной девушки? Умеет, значит!»

Ниже еще запись:

«Уметь надо идти на все, как Орлик».

Много позже, уже после гражданской войны, Катя, бывало, начнет рассказывать о нем, а вернее — о ней, об Александре Дударь, о том, как юная девушка стала кавалеристом, и если кто-нибудь удивлялся и спрашивал: «А как же она смогла, так и так, это даже трудно себе представить, при мужчинах и сидя в седле она ведь все-таки оставалась девушкой», — то Катя на это коротко отвечала: «А вот смогла!»

И произносилось это таким тоном, что больше никаких пояснений у Кати уже не требовали. Нам кажется, что всемогущее слово «смогла» в немалой мере относится и к Кате. Сумела обуздать себя, смогла! И даже — смотрите, — какое открытие сделала! Важное же!

Не думайте, однако, что Кате так легко далось ее открытие, за которым пришло и смирение, и все другое.

Из всех чувств человеческих, наверное, самое труднопереносимое — неразделенная любовь, и можно вполне понять, что пережила Катя. Как мы скоро увидим, взяв на себя роль летописца, она на первых порах даже немножко перегнет палку, но все равно хвала ей, Катеньке, иначе как бы стали известны нам многие подробности событий, о которых дальше пойдет речь.

Почем знать, что переживал Пимен, когда писал свои «сказания»; тоже, наверное, что-то глубоко личное таил в душе.

5

Двадцатичетырехлетний командарм Уборевич. — Разговор по прямому проводу. — «У вас рука счастливая». — Перемена в жизни Кати. — Мечты начдивов о новой технике. — Шура Янышева. — Совещание при керосиновой лампе. — План «глубокой операции». — Кое-что о судьбе Орлика.

Новый командарм Уборевич прибыл в расположение штаба ночью. Доставил его сюда бронированный паровоз. Дела Уборевич принял быстро и вместе с Эйдеманом зашел под утро в аппаратную, где Катя в эту ночь дежурила.

Господи, как же он молод, этот новенький! Необъяснимое чудо!

Высокий, худощавый, в пенсне на тонком носу и с быстрым взглядом, Уборевич понравился всем с первого взгляда.

Пока не рассвело, он из аппаратной не уходил. Переговаривался с комдивами (а те были так же молоды, как он и Эйдеман), потом связывался по прямому проводу со штабом Егорова, все ему доложил. Эйдеман стоял тут же и порой как-то многозначительно поглядывал на Катю, а та знай всё стучала на своем Бодо, пальчики ее ловко бегали по упругим клавишам телеграфного аппарата. Он сверкал чистотой и казался таким же опрятным, как и его маленькая хозяйка.

Вас, наверно, заинтересует: как же происходили переговоры по прямому проводу и о чем — если это можно знать — был разговор в ту ночь?

Уборевич, стоя у телеграфного устройства, диктовал Кате, а та отстукивала:

— У аппарата Уборевич. Рядом со мной товарищ Эйдеман. Только что закончили штабное совещание. Хочу доложить командующему фронтом обстановку на сегодняшний день.

Катя отстукивала эти слова, и они, превратившись в электрические сигналы, с мгновенной скоростью передавались по проволоке за пятьсот верст или больше туда, где в этот глухой предрассветный час у такого же штабного аппарата стоял командующий Юго-Западным фронтом Егоров и читал по ленте только что принятые телеграфистом сигналы, уже превращенные в буквы.

О Егорове говорили, что из него вышел бы прекрасный артист, но судьба его сложилась иначе. В юности он грузчик и кузнец, благо здоровье позволяло. Энергичный, крепкий, он бывал неутомим в работе и настойчив в достижении цели: хотел стать актером и стал им, играл на сцене, но началась первая мировая война, и Егоров — на фронте. И с тех пор он воюет. Уже имел пять ранений и все равно так же крепок, кряжист и широкое лицо с острым взглядом выражает все ту же волевую силу и напористость, цепкое умение добиваться цели.

Теперь этому человеку, уже прославившемуся большими победами, великолепными операциями против белых и армий Пилсудского, шел тридцать третий год. В военном кителе, ладно сидевшем на его статной фигуре, он все так же выглядел рабочим — и лицом, и повадками, и даже говором.

— У аппарата Егоров, — отвечал он через своего телеграфиста Уборевичу. — Докладывайте, Иероним Петрович, десять минут, больше не имею времени.

Уборевич уложился ровно в десять минут — его отличали точность и быстрота реакций (в отличие от несколько более медлительного Эйдемана, склонного к вдумчивости). Излагать здесь разговор с командующим фронтом, разумеется, нет необходимости да и смысла: только военному человеку, да и то не всякому, было бы понятно все то, что передавалось из одного конца провода к другому и обратно. Упоминались, например, города Орехов, Александровск и Никополь, станция Апостолово и расположенная на Днепре Каховка. Долетали из проводов наименования частей, пехотных и всяких иных, назывались опорные пункты, которые Уборевичу и Эйдеману надо удерживать, чего бы это ни стоило.