Последний рубеж - [44]

Эта запись полна значения, как, впрочем, и все прочие. Зря Катя не бралась бы за карандаш.

Два момента хотелось бы отметить в этой записи. Оба достаточно серьезны, но один из них ясен, а другой — не совсем.

Сперва насчет Эйдемана и приведенных им слов из Толстого.

Было так. Дня два или три спустя после того, как Катя снова втянулась в свою телеграфную службу, часов около пяти утра, когда героиня наша уже заканчивала дежурство, ее вдруг потребовал к себе Эйдеман.

Катя явилась в его кабинет (а вернее было бы сказать — в хату, служившую и рабочим местом и жильем), произнесла положенную фразу — мол, вот, товарищ командарм, по вашему приказанию явилась. Еще даже не дослушав ее, Эйдеман махнул рукой:

— Ладно, ладно, голубушка. Садитесь, у меня дело к вам.

Катя, конечно, не стала присаживаться — командарм устал, это видно по его бледному лицу, не спал всю ночь, вчера ездил в передовые части, и вряд ли задержит у себя Катю больше двух-трех минут.

Только что он отпустил штабных, с которыми разбирался в обстановке на фронте, и Катя знала об этом.

Показалось ли ей или в самом деле так было, но он вдруг странно улыбнулся и, похоже, вне всякой связи с приходом Кати и с тем, чем он занимался до ее появления, произнес задумчиво ту самую фразу из Толстого, которую мы уже читали в дневнике.

— А правильно это? — спросил Эйдеман (еще не сдав дела, он, разумеется, оставался полновластным командармом). — Как считаете вы, Катя?

— Не знаю, — отозвалась она тихо.

Оп прошелся по хате, сапоги его уже не скрипели, вдруг пропал скрип. Иной подумает, так ли уж это важно, скрипели сапоги командарма или не скрипели. Ведь куда важнее, что он переживал, чем эта подробность. Но как быть автору, если на нее указывают все свидетели событий тех дней: как начнут вспоминать, ну и заулыбаются — это о скрипе им припомнилось. Казалось бы, события тогда были полны драматизма, даже трагичны, а вот подите же, примешивалось и что-то смешное, и оно не забывалось.

Сделаем тут маленькое отступление: беседовал я как-то уже много лет спустя с одним бывшим штабником 13-й армии и спросил:

— А не думаете ли вы, что эта подробность, то есть не она сама, а именно то, что вы на нее обращали внимание, несмотря на всю трудность положения, говорит явно в вашу пользу? Вы не теряли присутствия духа.

— Определенно, — ответил бывший штабист. — Черт возьми, не могли же мы считать, что проиграли сражение!

Я кивнул:

— Вот именно!

— И знаете, — продолжал мой собеседник, ко времени нашей встречи уже совсем седой, — прекрасно держался Эйдеман. Армия отступила, на его место назначен другой командарм, а он мужественно воспринял все. Правда, скоро выяснилось, что дело обстоит иначе. Его ничем не умалили. Наоборот, дали такой боевой участок, на котором он взял блестящий реванш и с лихвой отплатил Врангелю за отступление в Таврии.

Обрываю здесь этот рассказ, в скором времени мы убедимся, что так и было. А пока вернемся к беседе Эйдемана с Катей.

В словах Толстого он, наверное, видел какое-то оправдание себе и говорил:

— Испытания закаляют, это проверено жизнью. Вы Толстого любите?

— Люблю… Очень.

— Всего прочли?

— Почти…

— Почему у вас голос такой слабый? Не заболели?

— Нет, — громче произнесла она и стала откашливаться, и тут он подошел близко к ней и потрогал рукой ее лоб, как поступают с детьми, когда хотят узнать, нет ли у них жара. Катя отозвалась на заботливый жест командарма кроткой улыбкой:

— Убедились, товарищ командарм?

— Да. Лоб у вас холодный, — ответил он и опять заходил по хате. — Вот что: читал я ваш отчет о поездке за голодающей детворой Питера. Трогательно, и вообще… поэтично даже. Стихи бы о вас написать, да, да, поэму! Орлик-то ваш где? Не вижу его что-то.

Кате пришлось ответить, что Орлик на передовой.

— Не было меня здесь, я бы не позволил, — проговорил Эйдеман. — А теперь уж не воротишь. Ладно…

Катя все пыталась уловить, а в чем дело-то, ради чего он ее вызвал? Помолчав, Эйдеман вдруг заговорил о том, что история событий должна содержать не только само их описание, а и то человеческое, казалось бы частное, порой даже сугубо личное, которое эти события сопровождает и придает им своеобразную окраску.

— История должна быть живой, — говорил Эйдеман. — И тут все имеет значение, любая частность, ее нельзя отбрасывать.

Катя стояла и думала: неужели до командарма дошло что-нибудь из записей, сделанных ею и Орликом в дневнике? Кое-что, правда, там записано для истории, но разве этому можно придавать какое-либо значение? Господи, ведь просто так записано, больше ради себя, нежели для чужих глаз.

— Все войны кончаются, кончится и наша, — говорил командарм, ловко снимая пальцами нагар с закоптевшего фитиля керосиновой лампы. — И только впоследствии начнет выясняться, с каким блеском и как, я бы сказал, талантливо вела борьбу наша партия и наша армия. Были и промахи, зато какая мощь, размах, напор, смелость! Я считаю, что разгром Деникина — одна из самых сокрушительных операций. И все, что ни возьмете до Деникина, тоже великолепно! Нет, куда Врангелю! У него временный успех. Временный, вы понимаете, Катенька?