Последний романтик - [12]

Так шли месяцы и годы. Юстас запомнился Рэнди странным и любопытным ребенком: он много знал и смотрел на окружающий мир с несвойственной большинству двенадцатилетних ребят восприимчивостью. Видел даже мельчайшие детали. Например, однажды он сказал Рэнди: «Любишь шоколад? Знаешь, как лучше всего его есть? Положи маленький кусочек под язык, и пусть там растает. Тогда вкус останется надолго, и ты научишься его ценить».

Юстас обожал Рэнди Кейбла и его отца, который вырос в горах и знал всё об охоте, рыбалке и съедобных дикорастущих травах, которые можно собрать на берегу реки. Юстас бегал к Рэнди при любой возможности. А вот Рэнди заходил к Конвеям намного реже. Там было не очень уютно. Мать Юстаса была милой женщиной, но вот мистера Конвея Рэнди побаивался. Особенно жутко было ужинать в доме Конвеев. Во время еды дети и мать почти всегда молчали. Мистер Конвей сидел во главе стола, мрачный и саркастичный; чтобы вывести его из себя, достаточно было пошевелиться. Казалось, всё его внимание было направлено на Юстаса. Стоило мальчику заговорить, как отец принимался его передразнивать. Если Юстас рассказывал что-нибудь о случившемся с ним за день, мистер Конвей насмехался над сыном, называл все его увлечения «глупыми детскими играми». Когда он спрашивал, как Юстас написал последнюю контрольную работу по математике, и получал ответ, который ему не нравился, – на мальчика обрушивался град оскорблений и насмешек.

– Ты идиот, – говорил Юстасу отец. – Никогда не встречал такого тупицу, как ты. И как у меня мог родиться такой придурок? Что мне прикажешь думать? Ты просто ни на что не годен и никогда ничему не научишься.

И мистер Конвей призывал других детей вместе с ним посмеяться над невиданной тупостью их никчемного старшего брата. И они с охотой соглашались – как те непопулярные дети с ортопедическими скобками на ногах из столовой, которые всегда были рады, что издеваются не над ними, а над кем-то другим.

Еще Рэнди Кейбл заметил, что отец Юстаса постоянно придирается ко всем насчет поведения за столом. Прежде ему никогда не приходилось бывать в «приличном» доме и сидеть за столом, где соблюдались столь строгие правила. Если Юстас ел слишком быстро или брал не ту вилку, отец готов был его буквально затоптать за «нелепые и примитивные» манеры. Поэтому Рэнди боялся даже взять вилку; у него дома его никогда не стали ругать бы за что-то подобное. С тех пор прошло тридцать лет, а Рэнди до сих пор не может понять, почему мистер Конвей был так зациклен на столовом этикете. «У нас за столом, – говорит он, – каждый занимался своим делом и помалкивал».

Что ж. Можно сказать, что и у Юстаса дома было то же самое.

Для того чтобы мужчина назвал первенца в свою честь, есть, на мой взгляд, немало причин. Я понимаю, что этот обычай, как правило, является всего лишь социальной условностью (особенно на американском Юге), но мне кажется, что он несет в себе более значительный смысл. Кое-кто говорит, что это тщеславие, – но у меня есть подозрение, что дело тут в качестве, противоположном тщеславию, а именно неуверенности в себе. Это побуждение кажется мне трогательным и полным надежды – словно отец, испугавшись ответственности при появлении на свет новой жизни, нового мужчины, нового соперника, обращает тихую молитву к небесам, надеясь именем ребенка создать некую связь между ним и собой. Если ребенок носит знакомое имя, то уже не воспринимается как чужак или возможный узурпатор. Отец может без страха взглянуть на новорожденного сына и сказать: ты это я, а я это ты.

Но в том-то и дело, что он не ты, а ты не он. Посему этот обычай хоть и успокаивает, но таит в себе немало риска.

Полное имя мистера Конвея – Юстас Робинсон Конвей III, а своего сына он называл Юстас Робинсон Конвей IV. C самого начала двое различались лишь этим определением: большой Юстас и маленький. Они даже внешне были похожи, маленький на большого: одинаковые широко распахнутые и умные карие глаза под тяжелыми веками. И поначалу Юстас-старший был очень рад появлению в доме маленького Юстаса. Он замечательно ухаживал за малышом, любил его, гордился им, был к нему внимателен, терпелив, нежен и хвастался его успехами. Готов был играть с ним постоянно. Когда малыш подрос, водил его в лес за домом, показывал на деревья и говорил: «Смотри…»

Юстас был умным и увлекающимся ребенком – и это неудивительно, ведь его отец сам был общепризнанным гением. Гордость старого богатого рода землевладельцев и предпринимателей из южных штатов, он получил специальность инженера-химика и докторскую степень в Массачусетском технологическом институте. (В школе закончил несколько классов экстерном, в колледже перескочил через несколько курсов и защитил магистерскую диссертацию, когда ему было немногим больше двадцати.) В том, что касалось чисел и науки, у него был настоящий дар. Даже больше, чем дар: это была любовь. Алгебра открывала свои загадки Юстасу-старшему с такой же простотой, с какой дается гармония наделенным музыкальным слухом. Физика? Он души в ней не чаял. Тригонометрия? Сплошное удовольствие. Химия? В химии для него вообще не было загадок – эта наука казалась ему простой, занятной и увлекательной. Головоломки, фигуры, таблицы, уравнения – в этом была вся его жизнь. Он сам себя описывал как человека, «чьим существованием управляет чистая логика». Был ли он тщеславным? Возможно. Даже если и так, вполне логично быть тщеславным в мире, где все остальные – не более чем до абсурда беспечные существа, которые делают выбор, основываясь не на безупречной логике, а на прихотях и эмоциях.