Последний ребенок в лесу - [30]

«1. У них хорошо развито чувственное восприятие, включая зрение, слух, осязание, обоняние, вкус.

2. Они с готовностью используют свои хорошо развитые чувства для распознавания и классификации объектов природной среды.

3. Они любят проводить время на улице, любят такие занятия, как садоводство, прогулки по полям и лесам, и стремятся как можно больше увидеть, а может быть, даже открыть какой-нибудь природный феномен.

4. Им не составляет труда запоминать то, что их окружает, отметить сходство, различие, подобие и аномалии.

5. Проявляют интерес к животным и растениям и заботятся о них.

6. Замечают в окружающей их природе вещи, которые могут пропустить остальные.

7. Собирают газетные вырезки в альбомы, ведут дневники о различных природных объектах; сюда могут входить и записанные наблюдения, и рисунки, и картинки, и фотографии, и отдельные образцы.

8. С самого раннего возраста проявляют большой интерес к телепередачам, видеофильмам, книгам и прочим вещам, связанным с природой, наукой и животными.

9. Проявляют хорошую осведомленность и беспокойство по отношению к вымирающим видам флоры и фауны.

10. Рано запоминают характеристики, названия и иную информацию, касающуюся отдельных объектов и видов мира природы».

Некоторые учителя, как мы увидим позднее, успешно применяют на практике свои знания о восьмой разновидности интеллекта. И все же при использовании этого полезного списка определений возникает опасность, что взрослые иногда могут неверно истолковать понятие натуралистического интеллекта, выделив его как особый интеллект, который сводится к упрощенному стереотипу: мальчик-натуралист или девочка-натуралист — это те, кто не боится змей и вечно торчит в классе у аквариума (при условии, что ему/ей повезло и таковой в классе есть). Не похоже, что учителя Бена Франклина относили его к этой категории, но обостренные чувства ребенка и способность отмечать естественные природные связи, бесспорно, были связаны с его экспериментами в природной среде. Дети обладают способностью настраивать себя на разные виды обучения, если у них есть соответствующий опыт.

Гарднер привлек внимание к тому факту, что понятие интеллекта не должно сужаться до лингвистического или логико-математического. Далее он подчеркнул, что у детей могут быть развиты несколько или сразу все типы интеллекта, но в разной степени. Первый признак, выделенный Уилсоном — эхо «острота чувственного восприятия». Конечно, какой бы тип интеллекта мы ни развивали у детей, в любом случае мы учим их концентрации внимания, но, как будет показано в последующих главах, при восприятии природы происходит нечто, что особенно благоприятствует концентрации внимания, причем не только потому, что природа интересна сама по себе.

Джанет Фаут, активный участник движения защитников окружающей среды в Западной Вирджинии, рассказывала, что, когда ее дочь была маленькой, она старалась обращать ее внимание на малейшие детали, чтобы разбудить все ее чувства. У самой Джанет тяга к миру природы проявилась довольно рано. Тогда, в начале 1950-х, Джанет воспитывалась в городском доме бабушки. В город бабушка переехала, прожив сорок лет в сельской глубинке. Простой белый домик выходил окнами на одну из оставшихся немощеными дорог Хантингтона. Целые дни Джанет вместе с соседскими детьми проводила на улице, играя в прятки и салки. Росший во дворе серебристый клен низко свешивал ветви, будто предлагая ухватиться за них, обвить ногами и вскарабкаться как можно выше; в его листве было ее тайное место, где всегда можно было спрятаться. «Там я могла затаиться и подумать о жизни, поразмышлять о будущем, там никто меня не беспокоил, и я могла предаваться самым невероятным мечтам». Воспоминания Джанет изобилуют описаниями познаний, приобретенных через чувственное восприятие, через сосредоточенность на объекте:

«Бабушка часто грозилась меня выпороть, если я не пойду домой, и раскидистая ива, что росла в соседнем дворе, предоставляла ей сколько угодно гибких прутьев, чтобы держать меня в повиновении. Не были исключением и дни, когда погода была плохая. То, что мы сейчас называем „плохой погодой“, тогда представлялось благоприятной возможностью. Сама по себе погода меня тогда мало интересовала, но стоило ветру поменяться, как я стремилась этим воспользоваться. Летние дожди гнали меня сначала в дом, где я все обшаривала в поисках купальника, а потом на улицу, где я промокала насквозь в полном обмундировании, если купальника не находилось. Дождевая вода на грязной дороге Двенадцатой улицы имела собственный запах, совсем другой, потому что то была настоящая земля, а не какой-нибудь асфальт, брусчатка или цемент.

Когда дождь был особенно сильным, я направлялась на авеню Монро, где стекавшие отовсюду потоки образовывали постоянный „бассейн“. Вода в нем доходила выше колен. Там я и плескалась. Листья становились кораблями, которые ловко уходили от опасности попадания в водоворот разбушевавшегося водостока. Сильный дождь означал, что настало время готовить мои любимые пирожки из грязи и удивительные соки из стекавшей по желобам воды. Если гроза расходилась в полную силу, с громом и молнией, мы сбивались в кучу на красном металлическом скате главного подъезда и все вместе испускали крики, полные благоговейного страха. Случайным бурям неизбежно сопутствовало резкое похолодание, когда гигантские дождевые капли превращались в ледяные градины. Они-то мне и нравились больше всего: знойная жара летних дней магическим образом исчезала. Град размером с мяч для гольфа напоминал реактивные снаряды, бьющие по воображаемым целям.