Последний раунд - [4]

ну хоть бы шевельнулся, Хуан де Маньяра пришел к вере, я увидел блюдечко с молоком и рядом — жалкое ребрышко, такое же, наверно, как у самой мадемуазель. Рацион убогой жизни церковной крысы, запах дешевого мыла и воска. Новообращенный Теодор презрел меня окончательно, он готовится к вечной жизни, уверовав, что у него есть душа, может, даже ночью спит дома, вот она — кротость, вот последнее покаяние, я — грешный, надо же, он и мысли не допускал о закрытой двери, а теперь — пожалуйста — остренькие коленки мадемуазель Софи, вышитые салфетки, молитвы в лад мурлыканью, праведная жизнь в прованской деревне. А как же Тао, как же любовные подвиги и эта особая манера играть с бумажными шариками, которые мы ему скатывали из воскресных приложений к «Насьон»? / видел еще раза два-три, но он так и не признал меня, ну и не надо, я больше не стану звать тебя, да и где у меня, собственно, право, коль скоро ты, самый вольный и языческий кот, а теперь самый ревностный католик во всем кошачьем царстве Воклюза, лежишь-полеживаешь у дверей твоей святоши, охраняешь ее словно верный пес. Ах, Теодор, до чего удивительно было смотреть, как ты, хвост трубой, бежишь по тропке к зарослям лаванды, исходя стоном по своей возлюбленной; сколько радости доставляла нам встреча с тобой каждый год; ты появлялся когда тебе вздумается, порой даже лунной ночью, выбирал все-таки часок-другой, чтобы впрыгнуть в окно и побыть с нами, и, конечно, спешил к свободе, которую, как многие из нас, в конце концов променял на свое пенсионное житье-бытье, на обещанные тебе небеса.

Перевод Э. Брагинской

Каждый шар — это куб

Первая помеха — это, разумеется, моя тетка. Брякнешь ей, между прочим, что любой шар – это на самом деле куб, и она тут же зеленеет и начинает так топотать, что просто держись. Тетка торчит в дверях, опершись о метлу, и по глазам ее видно, что она вот-вот в меня плюнет. Потом она удаляется и начинает подметать двор; но ее чудных болеро, которые по утрам страшно радуют обитателей всего нашего дома, что-то не слышно.

Другую сложность таит в себе сам шар. Стоит мне уверенно поставить его на наклонную плоскость, на которой неколебимо стоял бы любой куб, как у несчастного уродца словно вырастают крохотные лапки, и он с быстротой молнии летит на пол, не подозревая, что прогулка закончится для него под гардеробом, как раз там, где по странному совпадению собрались густые клубы пыли. Извлечь его оттуда — целая история, приходится закатывать рукава, а я к тому же еще и аллергик, и у меня начинается такой яростный чих, что вместе с кубом из-под шкафа вылетает целый вихрь пылинок, превращающих мой чих в астматическое удушье, а это значит, что я не иду в офис, сеньор Росенталь грозится вычесть за этот день из моего жалованья, отец мстительно припоминает ночевки на свежем воздухе во время похода в пустыню, и дело кончается тем, что тетка уносит шар и водружает на отведенное ему семейным советом место — на полку в гостиной между сочинениями доктора Кронина и чучелом птички, принадлежавшей когда-то моему братишке, который отошел в мир иной еще в раннем детстве.

Отцу, конечно, любопытно, что это за дурь так упорно лезет мне в голову, но я отмалчиваюсь, потому что инертность домашних угнетает меня. Где это видано, чтобы ничтожный предмет так дерзко навязывал всем свою волю? Но я еще проучу его, этот шар, который — я в этом убежден — на самом деле куб: снова поставлю его на наклонную плоскость, тетка позеленеет и затопочет, и все пойдет своим чередом, и снова полетят пылинки. Потом дождусь, пока утихнет моя астма, и поставлю куб на наклонную плоскость, потому что его место именно там, а не на полке в гостиной возле чучела птички.

Перевод Н. Беленькой

Еще кое-что о лестницах

В одном тексте, который сам по себе не стоит упоминания, пояснялось, что бывают лестницы для подъема и лестницы для спуска; но о чем там не было сказано ни слова, так это о лестницах, по которым двигаются наверх задом наперед.

Всякий, кто имел дело с этими полезными приспособлениями, наверное, без особого труда догадался, что любая лестница станет лестницей наоборот, если начать подниматься по ней задом наперед; сомнение тут может вызвать другое — результат столь нетривиального действия. Попробуйте сами, воспользовавшись любой наружной лестницей: стоит победить первое чувство неудобства, даже головокружения, и с каждой следующей ступенькой вам будет открываться новый вид — тот, что вберет в себя и вид с предыдущей ступени, только уже откорректированный, переосмысленный и расширенный. Представьте себе, что еще совсем недавно, когда вы в последний раз поднимались по этой самой лестнице, но вполне заурядным способом, сама лестница, гипнотическая монотонность ее ступеней перечеркивали целый мир за вашей спиной; а вот если проделать тот же путь задом наперед, горизонт, поначалу обрезанный садовой оградой, отпрыгнет аж до участка семейства Пеньялоса, затем отодвинется за мельницу турчанки, метнется к кладбищенским тополям и, коли вам хоть чуть повезет, совпадет с настоящей линией горизонта, той самой, о которой толковала учительница в третьем классе. А небеса, облака? Сосчитайте облака, застыв на верхней ступени лестницы, испейте синевы, льющейся вам прямо в лицо из громадной небесной воронки. Возможно, затем, когда вы, повернувшись, доберетесь до верхнего этажа своего дома, войдете в комнаты, окунетесь в повседневную домашнюю жизнь, вы поймете, что и здесь на многое стоило глядеть тем же манером — да, именно так надо было восходить и к женским губам, и к любви, и к писанию романа. Но будьте осторожны — очень легко споткнуться и упасть; одни вещи позволяют увидеть себя, только когда поднимаешься задом наперед, а другие этому противятся, страшатся такого вот движения вверх, которое заставляет их обнажать свою суть; они упрямо цепляются за свое место и за свою маску и жестоко мстят тому, кто поднимается глядя назад, чтобы разглядеть наконец нечто иное — участок семейства Пеньялоса или кладбищенские тополя. Так что, берегитесь этого стула, берегитесь этой женщины.