Последний парад - [23]

Старые пилоты охотно рассказывают, как в летной комнате испытательного института, где по утрам и вечерам, можно сказать, собирался весь цвет отечественной авиации, вывесили приказ министра, которым объявлялось об очередном снижении расценок на экспериментальные полеты. Понятно, народ заволновался, загудел:

— Вот тебе и с добрым утром и с хорошим днем…

— Его бы, — имелся ввиду министр, — полетать заставить!..

— Это — форменный бардак, мужики…

И тут в летную комнату вошел едва ли не самый популярный и чтимый испытатель страны. Он мгновенно ощутил напряженность, сориентировался в обстановке и шагнул к стене, от которой, как он понял, исходило возбуждение. Своим единственно зрячим глазом прочитал текст приказа, неопределенно хмыкнул и сказал:

— Не здорово получается: летать придется теперь в два раза больше…

Была то легенда или быль, подхваченная Алексеем Васильевичем в очередном аэродромном банке, — сказать трудно. Возвращался он к ней всякий раз, когда речь заходила о лице настоящего летчика. Бескорыстие Стельмах ценил очень высоко, почти так же, как правдивость.

Тот понедельник Алексей Васильевич запомнил во всех подробностях: двое предшествовавших суток он жил в несвойственном ему нервном напряжении. В пятницу, во второй половине дня позвонила Ленина подруга и сказала, чтобы до понедельника Лену дома не ждали, она не появится.

— Что случилось? — стараясь не выдавать тревоги, спросил Алексей Васильевич. — Только, Наташа, я тебя очень прошу, ответь толком, без твоих любимых хохмочек и без брехни.

— Обстоятельства… так сказать, вынужденные обстоятельства.

— Не понимаю. Какие обстоятельства, что случилось?

— Потерпите до понедельника, Алексей Васильевич, не волнуйтесь, миленький, Лена вернется и сама введет вас в курс… Я же только исполняю ее поручение.

— Она здорова?

— Насколько это вообще возможно в наше ненормальное время. Пожалуйста, не мучайте себя.

Так и не поняв, что бы это могло значить, переживая, ломая голову — как объяснить Ленино отсутствие Тимоше, он же непременно спросит, где мама, когда она вернется, Алексей Васильевич окликнул внука:

— Мужичок, а мама тебе ничего не говорила, когда она собирается сегодня придти домой?

— Мама сказала: «Я испаряюсь на два или на три дня», — она велела мне: «Не обижай деда, слушайся его и не приставай..!» А еще она сказала, чтобы мы не волновались…

— Как странно. Тебе хоть что-то оказала, а мне — ни гу-гу…

— Так тебе же тетя Наташа звонила. Что — не звонила? Мама оказала: «Наташа выдаст ему, — тебе, значит, — полную информацию». Чего ты молчишь? Не выдала Наташа? А когда мама уходила, тебя не было дома.

В Ленину жизнь Алексей Васильевич старался без крайней необходимости не вмешиваться и не вникать, он придерживался принципа — нужно будет — сама скажет, спросит, словом, даст знать. Стремление родителей руководить взрослыми детьми, опекать их чуть не до самой пенсии, он не одобрял. Такой патронаж до добра не доводит.

Лена явилась домой в понедельник, к вечеру. Едва взглянув ей в лицо, Алексей Васильевич спросил:

— Как это понимать? Что случилось?

— Ничего, будем считать, не случилось: теперь уже все в порядке.

— Не понимаю… неужели ты не могла предупредить, по-человечески объяснить, не подключая Наташу… ты же знаешь…

— Не заводись, дед. Прибери обороты. Я — дома. Ну, для чего тебе какие-то подробности? Сам любишь говорить: «Давай без беллетристики!»

— Но я же тебе не чужой, Лена. Могла бы чуточку об отце подумать.

— Правильно, я о тебе и подумала, именно — о тебе.

— И поэтому…

— Но ты же не гинеколог! Есть ситуации, не обсуждаемые с мужиками, если они не врачи. Постарайся понять, дед, и не обижайся ты, ради бога.

— Интересно, а что ты станешь брехать Тимоше?

— Придумаю что-нибудь, не бери в голову.

Ситуации не для обсуждения с мужиками — мысленно повторял Алексей Васильевич и, с тоской оглядываясь на прожитое, вроде бы добавлял от себя: это мы проходили… Бывало стыдно, угрызения совести давали себя знать и в то же время никак не удавалось отделаться от легкого ощущения брезгливости… Он был не однажды женат и прошел школу интимных отношений без ханжеских ограничений. Его одаривали своей благосклонностью и свободные женщины, и чужие жены. С чужими женами он бывал особо разборчив — на жен своих друзей, товарищей по службе не позволял себе заглядываться. Не признавал он и платных любовных услуг. К профессионалкам относился с сочувствием, не осуждал их, скорее — жалел. Никогда не стремился к «первооткрывательству» и плохо представлял себе, почему столь многие мужчины почитают невинность невесты таким уж замечательным достоинством… При всем этом Алексей Васильевич не очень-то почитал «лучшую часть» человечества, искренне полагая — снебрежничал создатель, допустил возмутительно высокий процент брака в бабах.

Лену он жалел, считал ее неудачницей: не нашла она своей ниши в этой бестолковой жизни. Вроде и не дура, а не сумела поставить перед собой четкой цели. Училась только потому, что все учились, без интереса и без удовольствия. Работала тоже, подражая всем, можно сказать, трудилась за корм. И замуж пошла, что и первый, что во второй раз, чтобы не отставать от подруг. Ребенка родила, сказала: «Так уж вышло»…