Последний Лель - [4]

Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной»[2].

Именно в межреволюционное время наиболее обостренно проявился интерес в русской литературе к крестьянству как к главной движущей силе любого мятежа, взрыва, исторического катаклизма. Особый пристальный, почти экстатический интерес испытывала русская интеллигенция к религиозным сектам, где виделось наибольшее скопление «горючего материала», и не без основания предполагалось, что если и полыхнет «красный петух», то именно во глубине России, а после дойдет огневая волна до столиц, и тут уже ни правительству, ни интеллигенции головы не снести.

Но из того же «Пламени» нельзя было не понять, что сектанты вовсе не столь однородны, как это могло казаться из холодного, чопорного Петербурга или из «стародедовской» Москвы. Так же как и то, что только издали народная стихия может представлять собой однородную массу, казаться «взбаламученным морем», которое если и подступит к стогнам «немого града», то во всем его грозном монолите. Братоубийственная гражданская война обнаружила всю наивность подобных упований. Не между народом и интеллигенцией произошел трагический раскол, разрешившийся пролитием рек крови, не по сословному признаку, а по политическому разделились в смертельном противостоянии русские люди. Пожалуй, суть всенародной трагедии этих лет наиболее точно выразил Максимилиан Волошин: «Одни идут освобождать//Москву и вновь ковать Россию//Другие, разнуздав стихию,//Хотят весь мир пересоздать»[3]..

Статьи Александра Блока, книги Михаила Пришвина и Василия Розанова, приоткрывшие читателю завесу, скрывавшую от его глаз «потаенную» сектантскую Россию, были зернами, павшими на благодатную почву. Еще не изгладилось воспоминание о книгах П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах». Его книги познакомили читателя с миром русских сект. Будоражили сознание читателя и очерки из жизни сектантов И. Наживина и Н. Пругавина. М. Пришвин, В. Розанов и в особенности Александр Блок выявили брожение, зреющее в этой таинственной для многих среде. Книга Пимена Карпова стала книгой-предупреждением.

«Друг ты мой, товарищ… Пимен. Кинем мы с тобою камень, в небо кинем. Исцарапанные хотя, но доберемся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим».

Эту дарственную надпись Сергей Есенин сделал на своей фотографии для Пимена Карпова 16 июня 1916 года. К этому времени он был уже автором повести «Яр», напечатанной в журнале «Северные записки». Повесть не вызвала большого резонанса, в отличие от изданной почти одновременно книги стихов «Радуница». Единственный, по сути дела, печатный отзыв на нее был отрицательным. В нем сообщалось, что Есенин — «поэт от «чернозема», опьяненный успехом, уже начал выдыхаться».

А сама повесть крайне симптоматична не только для самого поэта, для раннего периода его творчества. Она характерна для умонастроений новокрестьянских поэтов этого времени вообще.

В начале 1917 года один из поэтов-новокрестьян Александр Ширяевец написал письмо Владиславу Ходасевичу, выразившему свое недоумение по поводу того, что «крестьянские» поэты «изображают мужика каким-то сказочным добрым молодцем в шелковых лапотках». Ширяевец писал: «Отлично знаю, что такого народа, о каком ноют Клюев, Клычков и Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила, в шелковых лапотках, с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом в руках, захлебывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Ведь не так-то легко расстаться с тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, ото всех этих истерических воплей, называемых торжественно «лозунгами»… Пусть уж о прелестях современности поет Брюсов, а я поищу Жар-птицу, пойду к тургеневским усадьбам, несмотря на то что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем… Может быть, чушь несу я страшную, это все потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житье на свете?..»[4]

В этом письме ясно слышится не только искреннее желание защитить себя и своих собратьев, но и некоторое лукавство, столь присущее «новокрестьянам» и особенно дававшее себя знать при их общении с интеллигенцией в предреволюционные годы. Этими же настроениями проникнуто письмо С. Есенина А. Ширяевцу, написанное летом того же 1917 года: «Бог с ними, с этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но все-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина.