Последний Катон - [2]

Бейкер изобразил слабую улыбку и кивнул.

— И вы знаете, для чего он хочет меня видеть? — испуганно спросила я.

— Нет, доктор Салина, но, несомненно, это что-то крайне важное.

Произнеся это и продолжая улыбаться, он закрыл дверь и исчез. К этому времени у меня были уже налицо все признаки того, что в просторечии называется неудержимым ужасом: потели руки, пересохло во рту, появилась тахикардия и затряслись ноги.

Как могла, я встала с банкетки, погасила лампу и с болью обвела взглядом два прекраснейших раскрытых византийских кодекса, покоившихся на моем столе. Последние шесть месяцев своей жизни я посвятила тому, чтобы с помощью этих манускриптов воссоздать знаменитый утерянный текст «Панегирика» святого Никифора, и уже была близка к завершению работы. Я покорно вздохнула… Вокруг меня стояла полная тишина. Моя маленькая лаборатория, оборудованная старым деревянным столом, парой длинноногих банкеток, распятием на стене и множеством заставленных книгами полок, находилась на четвертом подземном этаже и была частью Гипогея, хранилища тайного архива, доступ в которое имеет только очень ограниченное число людей; невидимой части Ватикана, не существующей для мира и истории. Многие историки и исследователи отдали бы полжизни за то, чтобы ознакомиться с каким-либо из документов, которые прошли через мои руки за последние восемь лет. Но даже простое предположение о том, что посторонний церкви человек мог бы получить разрешение, необходимое, чтобы сюда попасть, было полным абсурдом: никогда ни одному мирянину не удавалось попасть в Гипогей и, уж конечно, никогда не удастся.

На моем столе, кроме подставок для книг, гор тетрадей с записями и низковольтной (чтобы избежать нагревания пергаментов) лампой, лежали бистури, резиновые перчатки и папки, набитые фотографиями высокого разрешения самых запорченных страниц византийских кодексов. С одного края деревянного стола торчала изогнутая, как гусеница, состоящая из множества сегментов длинная ручка лупы, а с нее, раскачиваясь, в свою очередь, свешивалась большая рука из красного картона с наклеенными звездами; эта рука была моим сувениром с последнего, пятого, дня рождения маленькой Изабеллы, самой любимой моей племянницы из всех двадцати пяти отпрысков, которых шестеро из моих восьми братьев и сестер принесли в стадо Господне. Я чуть улыбнулась, вспомнив потешную Изабеллу: «Тетя Оттавия, тетя Оттавия, дай я хлопну тебя красной рукой!»

Префект! Боже мой, меня ждет префект, а я тут застыла как статуя и вспоминаю про Изабеллу! Я торопливо сняла белый халат, повесила его за воротник на приклеенный к стене крючок и, выудив бедж, на котором рядом с моей жуткой фотографией красовалась большая «С», вышла в коридор и закрыла дверь в лабораторию. Мои помощники работали рядом за столами, вытянувшимися вряд на добрых пятьдесят метров, до дверей лифта. По другую сторону железобетонной стены вспомогательный персонал вновь и вновь архивировал сотни, тысячи записей и дел, связанных с церковью, ее историей, ее дипломатией и ее деятельностью со II века до наших дней. Некоторое представление о хранимой здесь информации можно было получить, исходя из факта, что полки тайного архива Ватикана тянулись более чем на двадцать пять километров. Официально в архиве хранились документы лишь последних восьми веков; однако под его опекой находилась и предыдущая тысяча лет (которую можно было найти только на третьем и четвертом подземных этажах повышенной секретности). Найденные при археологических раскопках или поступившие из приходов, монастырей, соборов, а также из старинных архивов замка Святого Ангела или Апостольского дворца с момента поступления в тайный архив эти ценные документы больше не видели солнечного света, который наряду с другими не менее опасными вещами мог бы уничтожить их навсегда.

Быстрым шагом я дошла до лифтов, остановившись, однако, на минуту, чтобы посмотреть на работу одного из моих помощников, Гвидо Буццонетти, который трудился над письмом великого монгольского хана Гуйука, посланным Папе Иннокентию IV в 1246 году. Небольшой флакон без крышки со щелочным раствором стоял в нескольких миллиметрах от его правого локтя, как раз рядом с некоторыми фрагментами письма.

— Гвидо! — испуганно воскликнула я. — Не двигайтесь!

Гвидо с ужасом посмотрел на меня, не решаясь даже вдохнуть. Кровь отлила от его лица и мало-помалу сосредоточивалась в ушах, которые стали похожи на две красные тряпицы, обрамляющие белую плащаницу. Малейшее движение его руки могло разлить раствор на пергаменты, приведя к необратимому повреждению уникального для истории документа. Вся работа вокруг нас остановилась, и тишина была такой, хоть ножом режь. Я взяла флакон, закрыла его и поставила на противоположный конец стола.

— Буццонетти, — прошептала я, сверля его взглядом. — Сию минуту соберите свои вещи и явитесь к вице-префекту.

Никогда я не позволяла у себя в лаборатории такой халатности. Буццонетти был молодым доминиканцем, выпускником ватиканской школы палеографии, дипломатики и архивного дела, специализировавшимся на восточной кодикологии. Я сама два года преподавала ему греческую и византийскую палеографию, прежде чем попросить преподобного отца Пьетро Понцио, вице-префекта архива, предложить ему работу в моей группе. Однако, как бы высоко я ни ценила брата Буццонетти, как бы хорошо ни знала о его огромной компетентности, я не собиралась позволять ему продолжать работу в Гипогее. Наши материалы были уникальными, невозместимыми, и когда через тысячу или через две тысячи лет кто-то захочет ознакомиться с письмом Гуйука Иннокентию IV, у него должна быть возможность это сделать. Все очень просто. Что случилось бы со служащим Лувра, если бы он оставил открытую банку с краской на раме «Джоконды»?.. С тех пор, как я возглавляла реставрационную и палеографическую лабораторию тайного архива Ватикана, я никогда не позволяла таких промахов в своей группе, об этом знали все, и не собиралась позволять их теперь.