Последний из Воротынцевых - [13]

— А вот поди ж ты!

— А ты ей сказывала, что узнала его?

— Сказывала. «Неправда, — говорит, — я вам это все наврала». Путает, значит, таперича концы хоронит, спокаялась, что сказала.

— Да ты его и в сам деле признала?

— Вот те крест! С нищими на паперти стоял.

— И видела, как он с Хонькой говорил?

— Видела. Она этта ему грош подала, а он взял грош-то да губами вот так. А как поднял на нас глаза, я его и признала.

— Чудеса!

— Она, поди чай, еще с ним где видается, не на паперти только.

— Хонька-то? Да уж вестимо, что видается. Лепешки намедни жрала, он ей, верно, дал.

— Крестный ведь он ей.

— Крестный.

— Эх, про моих про двух мальчоночков у него бы расспросить! — вздохнула Василиса.

— А я что, кума, удумала: может, и Василич мой здесь с ним, кто знает! — заметила Марья.

— Ну, Василич твой давно утоп.

— Кто его душу знает!

— Да уж утоп, чего тут.

— А ведь Митька-то разыскать его хочет.

— Лексея-то?

— Его самого. «Жив, — говорит, — не буду, если не разыщу. Мне, — говорит, — надо про дедку узнать. Кубышка у него с деньгами зарыта была; я, — говорит, — знаю где. Добраться бы мне только, кто да кто эфтой кубышкой попользовался, уж задал бы я той анафеме встряску. Все до копеечки вырвал бы у него, потому после дедки один я — наследник».

— Поди чай, управитель уж раньше до всего дошел.

— Митька говорит: «Я Лексея подкараулю, когда он к Хоньке придет, и допытаю его».

— Мне бы только про моих мальчонков узнать, — снова вздохнула Василиса.

— Да вот беда, Хонька запираться таперича зачала.

— И с чего это она?

— Кто ее знает! Спужалась, верно.

— А он, Лексей-то, вот бесстрашный-то!

— Он завсегда был такой. «Мне, — говорит, — что! Мне, — говорит, — и убечь недолго, если что. У меня, — говорит, — корешок такой имеется».

В сенцах раздались торопливые шаги, и вбежал запыхавшийся казачок.

— Графские уезжать сбираются, — заявил он.

Чужие кучера поспешно поднялись из-за стола, и, наскоро поблагодарив хозяев за хлеб, за соль, побежал к лошадям.

Минут пять спустя стали долетать сюда зычные возгласы выездных лакеев с крыльца: «Карету графини Павиной! Карету госпожи Обронцовой! Князя Молдавского! Баронессы Фреденборг!» — и других. Загромыхали, покачиваясь на высоких, круглых рессорах, огромные колымаги, увешанные кистями и бахромой, и начался разъезд.

— Сбирай, Мавра, на другу смену, — закричал Федот, заглянув в кухню на пути к выходу из людской.

— У меня все готово, — отозвалась Мавра.

— Ставь на стол, сейчас нагрянут.

Он прошел в кучерскую, чтобы завалиться спать на палатях.

Последовали и прочие его примеру. В людской осталась одна только Мавра да те две бабы, что вели промеж себя беседу про таинственного Алексея.

— Вы что же, бабочки, спать-то не заваливаетесь? — обратилась к ним Мавра, прибирая со стола блюда с объедками и ставя на их место свежие кушанья.

— Не хочется что-то, теинька, — ответила Марья. — Сейчас день, коровушек надо идти доить.

— И то правда, — согласилась Мавра, ставя на стол жбан с пенящейся брагой.

— И чтой-то они так долго Хоньки разговляться не отпущают? — сказала Василиса.

— Хоньки сюды не пустят, — заметила Мавра. — Им отнесено разговляться к Анфисе Петровне. Такой приказ от ключницы вышел, чтобы девчонок не пускать ночью в людскую.

С этими словами она вышла в кухню. Землячки печально переглянулись.

— Ничего, значит, сегодня не узнать, — сказала вполголоса Марья и встала из-за стола.

Василиса тоже поднялась из-за стола.

— Уходите? — спросила Мавра, возвращаясь из кухни с жареным гусем на противне.

— Уходим. Чего тут околачиваться, разговемшись-то?

Навстречу им попалась веселая толпа молодежи, перебегавшая через двор с хохотом и шутками. Девушки — все миловидные (уродов и даже невзрачных в дом к господам не брали), в розовых и голубых холстинковых платьях, с поднятыми на гребенку лоснящимися от коровьего масла косами, чистенькие, беленькие и здоровые. Казачки и лакеи тоже все до одного рослые и красивые; первые — в черных суконных казакинах с красными нашивками на груди и красными кантами у воротника и обшлагов, вторые — в ливрейных фраках и кюлотах, в белых жабо с плойкой.

Вся компания, весело болтая и хихикая, стала усаживаться за стол.

— Все, что ли, гости-то уехали? — спросила Мавра, ставя на стол глиняное блюдо с жареными курами.

— Все, все! — ответило ей несколько голосов зараз.

— Петрушка-то мой у барина, верно?

— Нет, барин с Михаилом Ивановичем пошли в спальню. Да вот он, Петруша-то твой. Ты чего это, брат, замешкался?

Ответа не последовало, и вопрошающий не настаивал.

При появлении Петрушки все смолкло. Смешки и шутки прекратились, лица вытянулись. Вспомнилась висевшая над головами гроза.

Не на одного Петрушку должна была она обрушиться, достанется и другим, кому именно — неизвестно. А вот неизвестность-то эта всех и угнетала.

У Мавры снова подступили слезы к горлу.

— Родимый! — прошептала она, всхлипывая.

Петрушка был бледен, и глаза у него были красны. Не раз, видно, всплакнул он, упрашивая всякого встречного и поперечного сознаться в преступлении, за которое он должен был безвинно погибнуть.

— Что, паренек, ничего еще не узнал? — спросил у него один из товарищей.