Последний из - [6]

И даже необязательно воруют нарочно — просто в любом доходе всегда есть «грязная» доля. Самые наивные про нее даже не подозревают, и когда их берут за шкирку — искренне удивляются. Другие, поумнее, делают все от них зависящее, что­бы эта доля росла и плодоносила.

Прирост мирового ВВП поддерживается только за счет надбавки к реально про­изведенным стоимостям и реально заработанным деньгам того навара, что возникает в результате финансовых махинаций просто из воздуха и растекается по капиллярам экономики из бесчисленных артерий глобального жульничества, обдиралова и рас­пила. Если каким-то чудом некий бог, царь или герой вдруг прекратит это безобра­зие — мировая экономика, в одночасье рухнув, сразу сделается чем-то вроде жалкой, ублюдочной, всегда дефицитной, вечно задыхающейся советской.

Между прочим, в какой-то момент наши опять, как частенько в России бывало, попытались пойти против мирового тренда и сдуру начали было робко, неуклюже, конвульсивно, совершенно не понимая, к чему это может привести, и впрямь бороть­ся с коррупцией. Да и оппозиция этого громогласно требовала: мол, долой коррумпи­рованную власть! Но как только кого-то и впрямь хватали, именно благодаря оппо­зиции сразу выяснялось, что вот этот-то как раз и не вор, а прогрессивный противник режима, или великий, нестандартно мыслящий художник, или защитник прав челове­ка, так что преследование лишь рядится в одежки экономического, а на самом-то деле происходит по сугубо политическим мотивам. Так что его-то трогать никак нельзя, а непременно надо кого-то другого. И поскольку искоренять ворье реально были на­строены лишь те, кто по старинке и по недомыслию еще хотел какой-то, шут его зна­ет какой, пользы для этой страны, а не искоренять — все лучшие люди плюс все ми­ровое сообщество... Да плюс вековая окаянная привычка любых здешних властей задабривать чужих, а на своих ехать и погонять, свесив ноги, потому что свои и так никуда не денутся... Понятно, кто в этой борьбе победил.

И поэтому если кого-то понадобится посадить — то всегда пожалуйста. Любого. Безо всякого террора, безо всякой ежовщины, безо всяких измен Родине... Честно­благородно. За казнокрадство. За нецелевое использование средств. За неуплату на­логов. Это же общемировая практика, везде так; и в Европе, и в Америке. Неприкос­новенных нет — и народы рукоплещут. Что при демократии и требуется.

Так что попробуй не проголосуй, как надо.

И тем не менее сомнения в успехе и массовой поддержке, видимо, были. А в та­кой момент совсем не вредно напомнить трудящимся, что как бы худо или, по край­ней мере, сомнительно ни становилось сейчас, при Совдепе все равно было гораз­до хуже. Стало быть, как ни крути, прогресс налицо, так что все было и есть не зря. А то напридумывали легенд... И черпают в них непокорство, вновь и вновь подпитываясь вредной иллюзией, будто тому, что творится, возможна какая-то альтернатива.

Но как же от всего этого тошно...

И как болит.

Ладно. Я, что называется, подумаю об этом завтра. Сейчас — обезболивающее, которым страшновато злоупотреблять, но без которого не уснуть... И ароматного чайку. Чайку, пожалуйста... Я потянулся к ленивчику.

Краем глаза я увидел какое-то движение у двери. Сердце запрыгало, как бро­шенный на лед карась, в глазах мотнулась короткая слепота. Я никого уже не ждал, и визит-контроль не издавал ни звука. В приоткрывшуюся дверь просунулась рука и мазнула воздух, точно малярной кистью, тусклым раструбом какого-то прибора. Я не специалист и не сразу узнал стоящий на вооружении спецслужб высокочастот­ный излучатель, вырубающий камеры слежения.

Видимо, считая, что обезопасил себя, в дверь вошел незнакомый мне человек. За ним еще один. Завороженно замерев, я следил. Такого просто не могло быть.

Это оказались довольно молодые парни. Дюжие, но вида нездорового, с угрева­той, пятнистой кожей, редкими бессильными волосами... Когда один из них успоко­ительно улыбнулся мне, я увидел плохие, желтые с гнильцой зубы.

Смертные.

С оружием.

Не успев стереть с лица мимолетную улыбку, пущенную мне как знак мирных на­мерений, первый парень приложил палец к губам, а потом сделал знак стволом ав­томата: мол, пошли. Хорошо ему махать своей железякой. У меня ноги обмякли так, что с кресла было не встать. Дыхание будто заткнули забухшей пробкой. Черт возь­ми, я все же старый человек. Бессмертие и вечная молодость — не одно и то же.

Гнилозубый выждал несколько мгновений, а потом повторил свой жест уже рез­че, настойчивей. Но по-прежнему молча. Что они, прослушки боятся? Наивные...

— Что происходит? — сипло спросил я.

Гнилозубый, яростно оскалившись, стукнул себя кулаком по голове: кретин, мол. И уже без обиняков наставил на меня ствол.

Пришлось кое-как встать.

А потом пойти.

Проходя через первый этаж, я отметил погасшие огоньки консьержа. Поди ж ты, отключили каким-то чудом. Надо будет устроить хорошую головомойку фирме-поставщику. Там клятвенно заверяли, что система стопроцентно надежна. Техника... Вот уж воистину: на каждую гайку найдется свой болт.

Потом я сообразил: о возмущенных разборках с фирмой думать ох как рано. Еще неизвестно, чем все это кончится. Поворот жизни проявлялся в сознании неторо­пливо, грузно, точно трансконтинентальный авиалайнер начал закладывать круг. Слишком уж неожиданным и внезапным был переход от спокойного, саркастически размыслительного сидения в одиночестве к этому... этой... тут даже не знаешь, как сказать.