Последний из праведников - [116]

— Голда, Голда, — сказал Эрни.

Немного поодаль от них начали собираться любопытные. С верхней койки свесилась чья-то лохматая голова. Голда уныло ответила.

— Нет больше Голды. Здесь каждый сам за себя. Но я, конечно, рада тебе. Не думай, что…

— Может, ты голодна? — перебил ее Эрни.

Она на него растерянно посмотрела, и в глазах у нее появилось что-то осмысленное.

— Подожди, — сказал Эрни, вставая.

Он шутливо потрепал Голду по синему носу, и ему удалось добраться до дверей так, чтобы никто не заметил, какая страшная слабость подкосила его ноги. Но во дворе на ледяном ветру он схватился за живот и согнулся в три погибели от сильных резей, которые у него теперь часто бывали после дизентерии. И все-таки, несмотря ни на что, он почувствовал странное успокоение: ему казалось, что отныне ни люди, ни обстоятельства, которые делают с людьми все что угодно, никогда уже не смогут выбросить его за борт еврейского ковчега, где с той самой минуты, как он попал в изолятор, у него возникло ощущение, будто его поддерживают незримые тени близких: где несколько минут назад он смог наяву коснуться пальцев Голды. Неважно, что она стала уродливой, раздражительной и безразличной к прошлому. Он бодро приподнял одеяло на своей койке и нашел нетронутый ломтик хлеба с витаминными таблетками. Изобразив улыбку, он самым естественным тоном спросил ближайших соседей, не подарит ли ему кто-нибудь кусочек шоколаду или что-нибудь другое из сладостей «для сердца». Соседи в негодовании отвернулись.

— Вы совершенно правы, — сказал на идиш один из игравших в карты, — он невыносимо смешон.

— Но я же не для себя прошу! — чуть не заплакал Эрни. — Клянусь вам, мне нужно дать это другому человеку.

Смех усилился. В мгновенье ока вся комната узнала о новой выходке Придурка. Однако лежавший на соседней койке мужчина с седыми висками запустил руку в потайную дыру, проделанную в матраце, и вытащил оттуда футляр из-под очков, в котором были спрятаны два кусочка сахару и несколько леденцов. Он высыпал содержимое футляра себе на руку, подумал немного, положил один леденец обратно, подтянулся к Эрни, который согнулся под градом насмешек, и с улыбкой протянул ему свое маленькое состояние.

— Брат мой, — прошептал он с едва уловимым оттенком сожаления в голосе, — прав ты, а не они: очень важно давать… — Он сделал паузу и улыбнулся смелее, — …когда у самого ничего нет.

Эрни сразу догадался, что в его отсутствие произошло что-то связанное с ним. Несколько женщин, поджидавших его на площадке, по-дружески внимательно вглядывались в него печальными глазами. Одна из них — коротышка в капюшоне — вытащила руки из-под одеяла, наброшенного на плечи как пелерина, горячо зааплодировала и даже нелепо выкрикнула: «Браво!». Вслед за ней таинственно заулыбались и остальные. Однако в их странном поведении Эрни не учуял никакого подвоха и прошел в комнату. Тут-то его и ожидал сюрприз. Вокруг разряженной Голды стрекотала стайка женщин, одна из которых усердно красила ей губы. При его приближении они разбежались в разные стороны. Женщины с соседних коек тоже ушли в дальний угол, и Голда, накрашенная и растрепанная, осталась одна, посреди прохода. Когда она увидела ломтик черного хлеба и сладости, которые Эрни прижимал к себе, у нее так заблестели глаза, что она снова сделалась красивой. Взяв Эрни за палец, Голда усадила его на койку и, пока он молча и аккуратно стирал с нее послюненным носовым платком косметику, она все сокрушалась:

— Это они придумали сделать меня красавицей, это все их затеи…

Вдруг она нежно рассмеялась и, прижав руку Эрни к своему лицу, сказала:

— А я и не знала, что это тебя прозвали Придурком. Ты в лагерь пришел из-за меня?

— Нет, право же, нет, — тихо ответил Эрни.

На запудренном и набеленном лице глаза девушки сияли такой же любовью и чистотой, такой же необъяснимой жизненной силой, как тогда под листвой на бульваре Мутон-Дюверне.

— Значит, — вздохнула она, — есть иные небеса, есть иная земля, и мысли не только те, что приходят в Дранси?

В середине октября автобусы Фельдграу привезли из пересыльного лагеря в Питивье тысячи полторы сирот от четырех до двенадцати лет. Их сначала выгрузили на засыпанную снегом площадку для перекличек, а потом загнали, как стадо, в специальные комнаты за перегородкой в административном корпусе. Так как дети душераздирающе звали родителей, им решили сказать, что скоро они встретят своих пап и мам в Пичипое, который, по всей видимости, должен был стать ближайшим, если не последним этапом превратностей их судьбы на этой земле. Малыши часто не знали своих имен, так что приходилось расспрашивать их товарищей и полагаться на эти сведения. Установленные таким путем имена и фамилии записывались на деревянные бляхи и вешались ребенку на шею. Уже через несколько часов на глаза часто попадались мальчики, у которых на бляхах значилось «Отель» или «Сара». Малыши играли бляхами и обменивались ими.

Эшелон с детьми должен был отправиться послезавтра на рассвете. К нему приписали пятьсот взрослых. Узнав, что Голда попала в этот список, Эрни тайком пошел в канцелярию и застал там с десяток женщин-просительниц. Одни хотели разделить судьбу со своими мужьями, другие просто жалели детей. Человек со списком сидел в конце коридора на первом этаже в конторке размером с чулан, набитой карточками и папками. Единственная красная лампочка, как кровавый глаз, висела над лысиной смешной марионетки в пенсне и в канцелярских нарукавниках. Лысина поблескивала розовой кожей, а голубые глазки смотрели бесплотным, благосклонным взглядом фотографии прошлого века. Желтая звезда, казалось, сыграла злую шутку, прицепившись к его блузе с тщательно заглаженными складками.