Последний еврей - [3]

* * *

За столиком одного из летних кафе сидят Нина и уже заочно знакомый нам Сурен. Столик заставлен яствами и напитками. Нина разговаривает по сотовому телефону.

– Я подыскала тебе идеальный вариант, – говорит она. – Правда, сведения могут оказаться не стопроцентными, потому что добыты через третьи руки. Итак, ему лет тридцать пять, живет с мамой, в смысле без жены. Собирался уехать в Израиль, но маме из-за климата туда нельзя, а в Германию можно. Он писатель, так что единственная статья доходов – мамина пенсия. Короче, влачат жалкое существование. Жизнь – говно? О чем ты говоришь? Жизнь – прекрасна и удивительна. Я не понимаю, что с тобой?!

– Кушай лобио, ласточка, – говорит Сурен с хрипотцой стодолларовой купюры. – Не кричи, зачем так кричать?

Но Нина его как будто не замечает:

– Что значит – тебе его сегодня уже предлагали? Как его зовут?!

– Кушай лобио, ласточка. Кушай, не кричи. – Сурен гладит Нину по ноге.

– Сейчас я посмотрю в записной книжке. Да. Илья Мордисон, Театральная, четырнадцать дробь три, квартира тринадцать. Он? Земля круглая. Земля, говорю, круглая. Кто Коперник? Он Мордисон, а не Коперник. Я Коперник? Сурен? Да что ему сделается. Вот тут, сидит рядом и грязно домогается. Пока!

* * *

Женский мастер Татьяна сооружает из волос своей клиентки, женщины бальзаковского возраста, нечто напоминающее сложное архитектурное сооружение эпохи раннего барокко. Дверь открывается, и в парикмахерскую входит Анна.

– Привет, Танечка, извини, я не предупредила. Но мне срочно.

– Привет! Ты что-то зачастила. Что, опять депрессия?

– По крайней мере, это лучше, чем пить нейролептики и антидепрессанты. Ты и шопинг – мои лучшие лекарства. И главное – никаких побочных эффектов.

– Разве что для кошелька.

– Мой кошелек это переживет.

– У тебя еще есть место в шкафу? Я тут видела одно умопомрачительное платье.

– В моем шкафу всегда найдется место для хорошей шмотки. Знаешь, вот если бы можно было хранить в гардеробе страхи, развешивать их там на плечиках, примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему – не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

– Чего ты боишься?

– Ты будешь смеяться: боюсь, что жизнь так и пройдет.

– А… Мне бы твои заботы… Тебе надо заняться йогой: отключить телефон, сознание, сидеть медитировать…

– А главное – не нажираться на ночь, как я обычно это делаю! Ты знаешь, вчера по телевизору сказали, что Вселенная сужается.

– Да ты что?!

– Я давно это почувствовала! Понимаешь? Я знаю, она сузится до размеров нашего города. Более того, это уже практически произошло.

– Тебе надо лечиться. В хорошем смысле. Поехать куда-нибудь к морю, к пальмам… Просто убедиться, ну, в том, что не все еще… как бы сузилось. Кстати, чуть не забыла! Собиралась тебе сегодня позвонить. Помнишь, ты просила меня кое-что разузнать. Да ты садись. В ногах правды нет.

– Правды нет и в том, на что я сяду, – вяло шутит Анна. – И что?

– Есть такой человек. Живет с мамой в однокомнатной квартире, денег у них, судя по всему, кот наплакал, разведенный. Еврей. В общем, то, что тебе надо.

Женщина с невероятным сооружением на голове в большом недоумении смотрит в зеркало на Анну.

Таня с расческой в зубах, как джигит на празднике курбан-байрам, совершая ритуальный танец над головой своей жертвы, продолжает:

– Он мой сосед. Есть только одна проблема. Кажется, он не дурак выпить.

– Еврей – алкоголик? – удивляется Анна.

– Я не говорю, что алкоголик, но как-то иду я домой поздно, вечером у нас там ни один фонарь не горит, и только четыре прожектора освещают памятник Ленину. Смотрю, он стоит на свету, у памятника – совсем хороший и пиджачок обтрушивает. Увидел меня и говорит: «Я себя под Лениным чищу».

– Во всяком случае, Маяковского читал.

– Да, он образованный. По-моему, даже журналист или писатель. Короче, творческая интеллигенция.

– Драматург, – уточняет Анна.

– Да бог его знает.

– Зовут Илья, – бесстрастно констатирует Анна.

– Ой, не скажу. Может, и Илья, а может, и Виталий. Если хочешь, я узнаю.

Анна лезет в сумочку и достает оттуда бумажку:

– Ты где живешь? Театральная, четырнадцать дробь три?

– Откуда ты знаешь?

– Интуиция.

– Все, как вы хотели? – спрашивает Таня у клиентки.

– Да. Теперь бы это донести, – говорит та.

– Донесете, не волнуйтесь.

– Спасибо, Танечка. – Женщина кладет деньги в карман Таниного халата.

– Не за что. Приходите. Ну, – обращается она к Анне, – садись. Чего ты хочешь?

– Уехать отсюда.

– Все хотят. А с головой что делать будем?

– Думаешь, еще что-то можно сделать? Ты же умная, придумай что-нибудь. Только не строй мне на башке храм Василия Блаженного, как этой тетке.

– Ты же знаешь, клиент всегда прав, – как бы оправдываясь, говорит Таня.

* * *

Машину Анна водит всего год, но за рулем чувствует себя вполне уверенно. Если, конечно, можно быть в чем-то уверенным в этой жизни. На одном из светофоров дорогу переходят два раввина, неизвестно откуда взявшиеся в нашем захолустье. Они в широкополых черных шляпах и длинных черных сюртуках. Как негатив на общем позитивном фоне. Засмотревшись на них, Анна пропускает зеленый, сзади тут же ожесточенно сигналят.