Последний долг - [9]

Вот так. Это власть. Это счастье. Счастье сознавать, что люди по-прежнему глядят на тебя снизу вверх, хотя такая страшная вещь, как война, пришибла весь город. Сознавать, что у тебя достает власти слегка поманить — и женщина с радостью мчится к тебе, ибо не может противиться, ибо знает, что у тебя есть то самое, что решает, жить или нет ей и ее сыну.

Это деньги. I! я намерен с их помощью возвратить все, что на время утратил. Моя жена еще поклоняется и поползает передо мной на коленях, проклиная тот день, когда я дрогнул и усомнился, я ли хозяин того, что, как мне известно, я сам возвел в поте лица и породил силою чресел. А сейчас, пока бессмысленные понятия о правосудии не заставили власть в Идду освободить Мукоро Ошевире, я исполнен решимости телом его жены доказать себе, что я еще обладаю той силой, которая, я знаю, во мне есть. Я еще Тодже Оповуакпо…

Но будь что будет. Уже совсем рассвело. Окно закрыто, но копья света проникал во все трещины и пазы. У меня нет желания вылезать из постели, потому что мне надо избавить ум от кое-каких сомнений. Я не вполне понимаю, что замышляет этот мальчик Али. Кажется, он решил подчинить своей воле весь город. Ему недостаточно, что солдаты боятся его, и мятежники страшатся его солдат, и даже обычные люди в городе обожают его. И я ничего не имею против этих его интересов федерации. Я всей душой с ним, когда он дрессирует своих солдат концом штыка, когда он будит их по утрам взрывом гранаты или приговаривает попавшегося повесу к расстрелу. Но я не на шутку тревожусь, когда мелкая безмозглая обезьяна — только из-за того, что она в военной форме и при пистолете, — взбирается на ходули и предписывает нормы поведения всем горожанам, людям, которые здесь жили тогда, когда он не мог и мечтать, что вдохнет здешний воздух. Хо! Он все время твердит: „солдаты и гражданские лица“, „солдаты, равно как гражданские лица“, как будто у солдат и нас есть что-то общее. Я не знаю — и мне все равно, — как люди в городе воспринимают его болтовню. Старый вождь слишком запуган и вообще глуп. У него недостанет мужества встать и сказать зазнавшемуся паршивцу, что тот никогда не добьется доброй воли людей, если не признает их право на свободу действий — пусть для этого даже придется малость приструнить недовольных свиней, которыми он командует. Мне действительно нее равно, что весь город думает о речи, которую он вчера произнес. Я твердо намерен защищать свою деятельность. Я знаю, как обойти его…

Что-то шумят в моем доме, больше всего — на кухне… У жены в последнее время хватает сообразительности не будить меня, пока я сам не проснусь. Дети уже ушли в школу, все остальные заняты своим делом. Утро стареет, и, хотя окно закрыто, я вижу, как копья спета проникают во все трещины и пазы в раме и ставнях.

Я жду газетчика. Чертов мальчишка и последнее время опаздывает. Его ли в этом вина? С тех пор как война пришла в город, знатность и уважение покинули те места, где им надлежит быть. Теперь, когда машина с газетами прибывает сюда и оставляет тюки на почте, разносчики первым делом мчатся к казармам. О нас они больше не помнят. Хотел бы я знать, о чем они думают. Понимают они, что у военных меньше образования и мудрости, чем у таких людей, как я? Сознают они, что мнения по важнейшим вопросам губернатор штата — даже глава государства — спрашивает у таких людей, как я? И все же они забыли о нас и отдают предпочтение грубым солдатам. Они слишком быстро забыли, что своей славой город обязан таким людям, как я, и что, если бы к нам не пришла война, такие люди, как я, управляли бы судьбами города.

Таких людей, как я, здесь очень немного. И из немногих, без сомнения, я — наиболее выдающийся. Об этом они тоже забыли. Они забыли, как я достиг вершины. Как я, едва научившись ходить, шел за отцом на ферму, как старик с трудом гнал меня с поля в школу. А когда резиновые деревья на пашей огромной плантации достигли зрелости, а отец от старости разучился по сбиваясь считать деньги, я перенял, у него бизнес и довел его до теперешнего величия. Забыли, как я добился невиданного успеха. Забыли, что правительство — какое бы оно ни было — не может подумать или заговорить о резине и при этом не вспомнить моего имени. Они забыли все это так быстро и теперь ползают перед посторонними, которым образования и мудрости хватает только на то, чтобы чуять врага на войне.

Иногда я спрашиваю себя, что это, страх людской пли я начинаю терять уважение? Кто может знать, что случилось со мной? Могла ли моя жена раскрыть рот? Не думаю. Конечно, в таких делах доверять женщинам невозможно. Двадцать пять лет и десять детей — как быстро она припомнила! Но слабость их разума равна слабости их сердец, и достаточно одного легонького удара — вроде того, что случилось со мной, — чтобы двадцать пять лет обратились в ничто. И все же лучше оставит!» ее в покое, чем еще раз позволить ей усомниться в моей власти. Ибо я дошел до того, что сам не знаю, что сделаю! И все же…

Наконец мальчишка кричит о газете. Я встаю с кровати и стираю вчерашний день с глаз. Хорошо бы стереть его и из памяти… Я выхожу из комнаты, все меня приветствуют, даже прохожие кланяются так, как должно кланяться лицу моего ранга. Боже, день уже стар: на моих часах десять. Но кто сказал, что я обязан вставать раньше? Паршивец убежал, но служанка протягивает мне оставленную им газету. Шезлонг ждет меня. Я достаю очки, сажусь и просматриваю новости с той проницательностью, какой в этом городе могут похвастать не многие.