Последний долг - [23]

Я подхожу к дому Одибо и понимаю, что Тодже уже там. Его велосипед стоит у дерева перед входом. Дверь приоткрыта. Я подхожу и тихонько стучусь. Ответа не слышно. Я озираюсь. Никого из взрослых поблизости нет. Только голая маленькая девочка какает в углу двора. Она так упорно глядит на меня, что во мне просыпается чувство вины: то ли потому, что я мешаю ее уединению, то ли потому, что торчу у чужого порога и озираюсь, как осмотрительный вор.

Я отворачиваюсь и осторожно открываю дверь. На постели справа лежит мой большой благодетель. Я не могу поверить своим глазам. Большой старый щеголь, разодетый и величественно уснувший! Волосы торжественно напомажены и тщательно расчесаны на пробор от виска до плеши. На лице — пудра, на шее — щедрый слой талька, тонкие кольца пота подчеркивают морщины. Его рубаха без ворота, с длинными рукавами — безукоризненно белая и для спящего человека чересчур аккуратно расправлена на коленях. Его халат — восемь ярдов жоржета в ярко-красную клетку — тоже свисает чересчур аккуратными складками. На его ногах — до блеска вычищенные черные ботинки на толстой подошве. Одна нога покоится на полу, другая, правая, во всю длину лежит на краю постели. Из-под халата виднеется толстая волосатая ляжка. Стыдно признаться, но неожиданное столкновение с приметами мужественности пробудило во мне женщину, столько времени продремавшую в страхе и пренебрежении. Я быстро отвожу глаза, но успеваю заметить блестящий белый платок у его правой руки на постели. Постель, простая бамбуковая кушетка, которую я видела в прошлый раз, преобразилась в нечто роскошное. Бесконечные складки полосатого синего покрывала и две подушки. Великолепие, полная противоположность всему остальному в доме.

Все это время он крепко и с храпом спит. Он не знает, что я здесь. Но у меня мало времени, и я должна сообщить ему, что пришла.

— Простите, что заставила себя ждать, — говорю я.

— А? Что? — Старик ворочается, трет рукой зевающий рот и моргает глазами, стараясь проснуться. — Прости. Что ты сказала?

— Я прошу прощения, что заставила себя ждать так долго.

— Нет, нет, ничего. Я чуть-чуть…

— Мигво. — Я преклоняю колени.

— Брендо, — отвечает он. — Я тебя ждал и надумал немного соснуть. У меня был очень тяжелый день.

Садись. — Он указывает на постель рядом с собой.

Я делаю вид, что не замечаю указания, и иду к скамеечке у окна. Он меня окликает.

— Нет, садись сюда.

— Благодарю вас, сэр. Мне и здесь хорошо. — Я улыбаюсь, чтобы предупредить его возможное недовольство.

— Нет, нет. Садись сюда. — Усталой улыбкой он старается скрыть раздражение. — Здесь будет удобней. Иди сюда.

Я колеблюсь, ибо сомнение во мне растет, хотя о чем говорить — я взрослая женщина и знаю уловки мужчин. Но тут у меня мелькает мысль: Что я теряю, если послушаюсь? Что я не потеряю, если не послушаюсь? — и я позволяю благоразумию взять верх над измученной совестью.

Итак, я подхожу к нему и сажусь, куда он указывает, рядом с ним. Бамбуковая кушетка скрипит под тяжестью наших тел. Тодже подвигается ближе, кажется, он презирает бедность дома, в котором мы с ним встречаемся. Между нами еще сохраняется некоторое расстояние, но — боже! — я чувствую всем существом, что рядом мужчина. Причиной тому, наверно, не его тяжкое дыхание, не запах духов, которые он, надо думать, щедрой рукой проливал на свою особу. Скорее всего, я просто ошеломлена необычной и непростой встречей с человеком, чью власть мне приходится признавать даже на расстоянии. Все это я теперь чувствую. В конце концов, я взрослая женщина и не думаю, что теперешнее мое положение уже лишило меня рассудка. Посмотрим, что я могу позволить и чему осторожно сопротивляться, не теряя ни чувства стыда, ни его благорасположения. Я готова вверяться сомнению, пока не нарушилось хрупкое равновесие. Все возможности надо обдумать. Что я на этом теряю? Если мое неблагоразумие погубит меня и моего сына, надо мной будет смеяться тот же мир, который обзовет меня разнузданной шлюхой, если я уступлю доводам благоразумия. В любом случае я могу потерять все.

Он кладет голову на подушку. С беспокойством я жду, что будет дальше. Хрупкое равновесие, кажется, под угрозой; если он забудется, я готова кричать, бежать вон. Я слышу его дыхание. В комнате очень тихо, почти пугающе тихо — так что, когда геккон хлопает хвостиком по потолку, я вздрагиваю от страха. Да, я слышу старческое дыхание, оно доносится такими удушливыми порывами, словно на меня дышит не человек, а аллигатор. Он не шевелится, но я настороже.

— Как твой сын, здоров? — Он придвигается к моему плечу — дыханием и телом.

— Здоров, — говорю я. — Он разбил ногу, я натирала ее пальмовым маслом, но тут…

— Как это разбил ногу, где?

— Он прыгал во дворе через жердочку — вы знаете, какие дети непослушные. Я ему всегда говорила, что он упадет и разобьется. Но он не слушался. Вот и разбил йогу. И он мне ничего не сказал, пока не появилась болячка и он не смог больше терпеть. Честное слово, я от него устала.

— О, не волнуйся. Маленькие дети. Они всегда играют и никогда не берегутся.

Я сердито шиплю.

Он подвигается все ближе и кладет руку мне на колени. Я, естественно, вздрагиваю. Но не говорю ни слова. По моей реакции on должен понять, что я колеблюсь между согласием против воли и молчаливым отказом. И я замечаю, что он сам в себе далеко не уверен.