Последний бой - [346]

— Это я был. До сих пор стыдно... Но тогда этой буханкой три дня кормились... и я, и бабушка... три дня... Выжили мы тогда...

— Не переживай, сынок. Много вас таких было. Ногу резали — не плакал, а тут посмотришь — малыши. Черные, голодные, глаза горят... Слезы... Слезы наворачивались... Да и нашего брата, калек, много с фронта возвращалось. Может, тот солдат и не я был. А?

— Вы, вы! Я запомнил.

— А вот за то, что запомнил, спасибо. А я или другой солдат — это ведь все равно. Главное — выжил ты. И запомнил.

Все молчали, понимая, что нельзя сейчас мешать разговору, и, хотя разговор уже кончился, никто не осмеливался прервать молчания.

В комнату вошла Фарида:

— Прошу к столу. Как говорится, чем богаты. Угощаем по-старинному, по-каракалпакски.

— Если по-старинному, — буркнул рыбак, — так надо бы чаем и ограничиться. Это вот, — он указал на вино, — лишнее.

— Старые и новые традиции вместе, — пошутил хозяин.

Когда гости расселись, Фарида крикнула:

— Эй, Завмаг!

Как по мановению волшебной палочки, из кухни выплыла нескладная фигура Завмага с огромным блюдом в руках. На блюде красовалась румяная индюшка, только что вынутая из духового шкафа.

«И здесь он, — помрачнел Даулетов. — Исчезнет когда-нибудь этот Завмаг? Или так и будет вечно маячить в засаленном пиджаке перед глазами?» Но на чужом пиру гостей не выбирают.

— Поспела, милая! — счастливо улыбаясь, произнес Завмаг, ставя блюдо на стол. — С белого мяса начинать пир, белая дорога будет в жизни.

За индюшкой последовали пирожки с луком и яйцами, холодная лапша, отварной картофель. Завмаг едва успевал выносить все это из кухни и ставить перед гостями. Через минуту какую-то стол оказался переполненным. И, лишь убедившись, что места для новых яств уже нет, Завмаг угомонился и сел рядом с хозяйкой.

— Поднимем! — объявил Сержанов, довольный обилием своего дастархана. — Поднимем тост за райских птиц нашего «Жаналыка», за наших жен и дочерей!

— Присоединяюсь, — кивнул Завмаг и повернул голову в сторону жены Даулетова: — Женщины «Жаналыка» прекрасны.

«Нагло же, однако, ведет себя этот торгаш, — обозлился Даулетов. — Не гость, а хозяин! А может быть, он и есть хозяин? Индюшка, и коньяк, и водка — все небось его. Как и ко мне в дом пытался войти хозяином — с индюшкой и цветами».

Выпили за женщин «Жаналыка», за хозяев.

— А теперь... — Даулетов встал, — за вас, Нуржан-ата. И за солдата. За всех солдат той войны, которые... — Он хотел что-то сказать, но перехватило горло.

— А твой отец? — спросил старик.

— Там же...

— Тогда и за него.

Хорошо и просто было Даулетову за этим столом. По-домашнему. Нет, мало сказать — по-домашнему. По-семейному почти. По-родственному, что ли? Нуржан-ата. Ержан-ага. Фарида-женге. Светлана-келин. Братья чуть-чуть перебраниваются между собой, ну и что? Будь у него, у Жаксылыка, брат, они бы, верно, тоже кололи друг друга, но любя. Без этого, видимо, не обходится никакое родство. Хорошо было Даулетову, и подумал он, что ведь можно же ладить, можно же понимать друг друга, не собачиться на совещаниях, не ждать подножки от другого, не обвинять никого, не выискивать ничьих грехов. И в мыслях упрекал себя Даулетов, в себе искал ответчика, себя судил за то, что сух и строг с людьми, за то, что, дожив почти до сорока, не научился понимать людские души.

— Минутку! — это прокричал Завмаг. Прокричал громко и торжественно. Встал и медленно, величаво отправился на кухню. Обратно он шел уже вовсе церемониальным шагом, неся на подносе баранью голову, густо украшенную зеленью. С низким поклоном водрузил он главное блюдо застолья перед главным гостем. Перед Даулетовым.

Жаксылык опешил. Потом обозлился:

— Голову поставьте перед аксакалом! — сказал он жестко. Грубо сказал.

Завмаг расплылся в виноватой улыбке, глянул на хозяина. Тот даже бровью не повел. Поднял Завмаг блюдо. Отошел, пятясь задом, и опустил поднос с головой барана перед старым рыбаком.

Старик воспринял подношение как должное: не удивился и не обрадовался. Знать, не впервой сидел во главе стола. Не впервой разделывал баранью голову. В два-три приема отделил мясо от костей, вынул мозг и привычным жестом отодвинул блюдо на середину стола.

Казалось, никто за столом не заметил того, что так разозлило Даулетова. Казалось, и сам Завмаг ничуть не сконфужен случившимся. Он наполнил бокалы и провозгласил:

— За нового жаналыкца! За нашего дорогого и многоуважаемого директора Жаксылыка Даулетовича! За его прекрасную жену! За его очаровательную дочку! За то, чтоб птица счастья, севшая ему на плечо, никогда больше не улетала!

Даулетов хотел отставить свой бокал и отчитать прохвоста за грубую лесть. Отчитать, несмотря на то что испортит этот праздник. Но старик Нуржан сказал тихо:

— За тебя, сынок, и я выпью. Будь счастлив. — И Жаксылык принял тост. Принял, хоть его чуть не стошнило от избытка приторности. Принял, но понял, что дольше находиться тут не может.

— Спасибо, хозяева. Все было превосходно. Однако нам уже пора.

— Фарида! — поднял голову Сержанов. — Поторопись, дорогая.

Фарида буквально вспорхнула со стула, выскочила в соседнюю комнату и мигом вернулась, неся три свертка. Один положила перед Светланой, второй — перед Даулетовым, третий — перед Нуржаном.