Последний атаман Ермака - [183]

— Бегу, батюшка князь Григорий Осипович! И тут как тут спрос сниму со всей строгостью! Надо же, что вытворяют государевы изменщики! И бога не страшатся! — Дьяк прикрыл лысую голову шапкой, шмыгнул в дверь проворно, будто и не в летах изрядных, а шустрый приказной писарь, которому радеть да радеть на службе.

— Экая поруха государеву делу, — сокрушенно проворчал воевода, подошел к слюдяному окошку, протер ладонью испарину, чтобы лучше видеть улицу, снующих спозаранку людишек в тулупах, занесенные снегом подворья и столбы дыма из печных труб, почти вертикальных в безветрии. Жигулевских гор за дымкой над застывшей Волгой было не различить. Тишина в природе и полное смятение в душе князя Григория.

* * *

— Петрушка, отвори дверь, смрад выветрить надобно! Тут как тут, уже дышать нечем! — дьяк Иван закашлял, зажимая остренький нос левой двупалой клешней. Глаза слезились от угарного дыма, который стлался по пытошной от жаровни, разворошенной катом в левом углу тесной, без окон, срубовой клети обок с раскатной башней. На двух стенах, гремя цепями, стонали исхлестанные кнутом голые по пояс казаки, старец Еремей обвис на руках, безмолвно свесив седую голову, широкой белой бородой прикрыв мокрую от пота грудь. Кровавые рубцы неописуемыми узорами покрывали тела казаков. Ортюха Болдырев на каждый удар кнутом злобно хохотал в сторону дьяка Ивана, выкрикивал окровавленными губами:

— Лихо придумал бесстрашный воевода! Подвесит наши головы на шнурках к своей отписке в Москву под стать государевой печати для большей правдивости, каковая была и в той памятной царевой грамоте о воле казакам! А-а, так ты снова сечь нас! Сто чертей тебе, дьяк, в печенку! Чтоб упырь таскал твою бабку по темному кладбищу на потеху разгульной нечисти!

— Секи, Петрушка, худородного казачишку! Пусть помнит, что скоморохам у нас чести не много! Ну, а теперь к тебе мое слово, воровской атаман. Сказывай, кто да кто из литвинов был с вами в сговоре? Кого послали на Яик к воровскому атаману Богдашке с призывом идти на Самару и город порушить? А поначалу поведай, воровской атаман, кто ты есть родом, каково твое истинное имя, откуда ты и кто твой боярин? Да каковыми путями средь воровских казаков объявился, да в каких допреж Яика воровских делах замешан?

Матвей Мещеряк с трудом улыбнулся, искоса глянул на приказного дьяка и ответил:

— Кто я таков — о том святому Петру у райских ворот объявлю, там и о делах своих земных поведаю без утайки. Верую, у господа больше правды сыщется к нашим ратным делам для Руси, нежели у московских бояр! У казаков же не принято прилюдно, тем паче на дыбе, сказывать, откуда сошел и что сподвигнуло на это! Не от великой боярской ласки бегут мужики, аль неведомо тебе это, дьяк Иван? А теперь спрашивай по делу, с которым явился в пытошную! Матвей умолк, опустил глаза в земляной пол клети.

— Коль так, будем говорить о делах, нам обоим ведомых, — вздохнул дьяк, кашлянул в кулак. — Еще раз вопрошаю — кого на Яик спосылал, звал Богдашку Самару порушить и на Шелехметский затон нападать, чтобы погромить зимовье и пограбить денежную казну и рухлядь, которую государево посольство везет к ногайским мурзам и хану Урусу?

— Вона-а чего боится наш воевода! — усмехнулся Матвей и облизнул запекшиеся губы. — Кого спослали, того ему не изловить! — негромко ответил Матвей, напрягая до боли растянутые мышцы рук, схваченные железными кольцами на запястьях и цепями привязанные почти под потолок сруба.

— Изловим всенепременно, Матюшка! У князя Григория ох как длинные руки, тут как тут ухватит — не выкрутишься! Сказывай, коль не хочешь горячих углей под пятки! Ну— у! — Дьяк Иван вдохнул свежего морозного воздуха, который с клубами пара вошел в душную пытошную и укрыл неровности земляного пола. Он угрожающе вскинул правую руку, чтобы подать знак кату Петрушке тащить жаровню. Не желая подвергать своих есаулов дикой пытке огнем, Матвей решил пойти на хитрость. Не называя Наума Коваля, который с его словами сошел из Самары к атаманам на Яик или Утву, он назвал другие имена:

— Ежели помнишь ты, дьяк Иван, со мною в Самару воротились два молодых казака? Так вот, едва воевода хитростью выманил нас из Шелехметского затона, бросил в губную избу, те казаки, Никитка и Михайло, смекнули недоброе, своей волей оставили Самару и сказали Науму, что пойдут на Яик к Барбоше с просьбой, чтобы он упросил воеводу Засекина волю нам дать уйти из Самары. А для острастки пригрозил князю Григорию порушить крепость, ежели князь не послушает и добром нас не выпустит из цепей. — Матвей умышленно назвал казаков другими именами на случай сыска.

Дьяк Иван старательно записал признание атамана Мещеряка в опросный лист, задал новый вопрос:

— Какими посулами уговорил ты, атаман Матюшка, стрелецкого литовского голову Семейку Кольцова изменить государю? И кто упредил его об аресте своровавших литвинов, коль скоро он бежал из Самары со многими ворами — литвинами да поляками?

Матвею большого усилия стоило скрыть радость от нечаянно сорвавшихся у дьяка слов о том, что Симеон Кольцов счастливо бежал от воеводского сыска и ушел с товарищами. «Может успеет и на Яик дойти…» — мелькнуло у атамана в голове, а на вопрос дьяка сделал попытку пожать плечами, не смог, и ответил с недоумением: