Последний атаман Ермака - [179]

— Сказывай, что да что проведал по государеву делу? Коль попусту потревожил, так велю щедро из твоего кафтанишка летнюю пыль повыбивать плетью!

По худому длинному лицу ярыжки прошла нервная дрожь, он левой рукой ухватил себя за узкую длинную бородку, словно городской кат уже начал ее пучками прореживать, упал на колени, заторопился с изветом:

— Доподлинно прознал, батюшка воевода, князь Григорий Осипович! Нынешним пополудником в государевом кабаке у целовальника Игошки стрелец литвин Казимирка, будучи в большом подпитии, среди своих же стрельцов-литвинов проговорился, что очень скоро они большим скопом, вызволив из темницкой казацкого атамана Матюшку Мещеряка с братией, уйдут на Яик, а оттудова намереваются пробираться через иные казацкие земли к себе в Литву. Вот, князь-батюшка, весть какая получается, — и головой едва о пол не стукнул в поклоне.

Князь Григорий облокотился ладонями о стол, медленно поднялся с лавки. «Быть того не может! Хотя совсем недавно бежали немногие из Самары, но чтобы скопом, да еще атамана вызволить! — молнией пронеслось в голове воеводы. — На литвинов у меня больше надежды было, что не сговорятся с казаками! А они, видит бог, не только сами в бег умыслили удариться, но и воровских казаков, а то и князя Андрея Шуйского удумали освободить! В таком разе мне от правителя Годунова милости не ждать, скорее самого в ссылку угонят!»

И к Антиоху с суровым спросом:

— Сказывай все доподлинно, ярыжка, ничего не утаивай! От меня за службу государю будет тебе отменная награда!

Антиох, перемявшись с колена на колено — воевода нарочито не позволил ему встать на ноги, дабы чувствовал его власть и трепетал, провел ладонью по впалым морщинистым щекам, мелко подрагивая худыми кистями рук с черными ногтями, начал излагать то, с чем пришел, но подробнее:

— Повелением дьяка Ивана, князь-батюшка Григорий Осипович, имел я недреманный досмотр за избой, где поселились три казацких женки да тесть атаманов Наум Коваль — этакий крупный мужик, с лицом, медвежьими когтями, сказывают, на охоте порченным. Велено мне следить да запоминать, кто к ним, да к кому они захаживают. Он-то, Наум, больше по лавкам за харчами ходит, а вот к ним частенько наведывается голова литовских стрельцов Семейка Кольцов да хозяин дома, стрелецкий десятник косоглазый Игнатка Ворчило. Ну, этот понятен, должно следит, чтобы избу бережно сохраняли. А вот голова Семейка Кольцов какой-такой интерес питает? Может, к чужим женкам подбивает клин под чужой блин? Да при дюжем Науме ему не слизнуть сметанки с чужого горшка… Хотя, князь-батюшка Григорий Осипович, того мужика Наума я уже с недели две не видел на подворье. Бабенки сами под навесом из поленницы мелко колотые дрова для печки носят. Может, занедужил чем, время холодное, простывное. Да в избу не влезешь поглядеть, этак спугнуть птичку-синичку можно! Иное дело — голова литовских стрельцов! А это ведь его людишки в последний месяц в карауле у губной избы стоят денно и нощно! И сам он, приметил я, частенько, едва не через два-три дня января месяца наведывается к казакам да засиживается в губной избе немалое время, иной раз и до получаса! Смекнул тут я… — и ярыжка Антиох снова облизнул сухие тонкие губы, покрытые мелкими трещинками от постоянного пребывания на морозных ветрах.

Князь Григорий, невольно поражаясь сметливости худородного ярыжки, подбадривающе кивнул ему головой. Не садясь на лавку, уперев руки в столешницу, внимательно слушал, не перебивая.

— Так вот, князь-батюшка Григорий Осипович, смекнул я, что голова литовский с казаками байки бает неспроста, не о погоде на дворе у них разговоры ведутся. Вот и решил дознаться, о чем это у них доверительные беседы? Самого стрелецкого голову о том не спросишь, можно ежели не своей головы лишиться, то передних зубов наверняка, а их у меня и так уже трех нет! Тогда решил за его единоверцами-католиками походить по пятам неприметно. У дьяка Ивана малость копеек выпросил, по своей бедности, в кабак государев частенько стал захаживать, пиво да вина, что подешевле, попивать. А более того слова ловить, которые стрельцы в подпитии изрекают довольно громко. Подпив, более всего дом свой поминают, родичей, женок да детишек, у кого таковые остались в Литве. — Ярыжка остановился, чтобы перевести дух, с виной в рыжих глазах глянул на сурово молчащего воеводу.

«На этом, похоже, атаман Матвей и подцепил их своими искусными речами, — догадался князь Григорий, поднялся от стола, взъерошил густые темно-русые волосы правой короткопалой рукой. — Что же теперь делать? Крамола зреет в крепости. Не вскрыть гнойник — антонов огонь может случиться, большая беда грянет на слабый город!»

— Ну и что удалось тебе, Антиошка? — поторопил ярыжку князь Григорий. — Говори доподлинно, не упуская ни слова! Каждое из них может оказаться весьма важным.

— Помню, батюшка князь Григорий Осипович, каждое слово помню, скажу как по писанному. Так вот, уже пополудни ныне войдя в кабак и просидев до сумерек там, стрельцы-литвины собирались было вылезать из-за стола на весьма жидких ногах, где их сидело шесть человек, литвин Казимирка, упившись до икотки, вдруг невесть с какой напасти, громко молвил такое: «Ныне пьем на свои копейки, а придет скорый час, подоспеют к Самаре казацкие войска с Яика да с реки Увек, куда посланы от атамана верные нарочные, так пить будем за государеву казну, что у воеводы в тереме спрятана! Побьем воеводу да и домой к себе пойдем! Кто нас силой остановит? Тут его дружки с десятником Янушем рот ему захлопнули, боязливо оглянулись узнать, уловило ли чье ухо эти крамольные речи. Да я загодя лицом на стол лег, пустую кружку у бороды опрокинул, будто упился и уснул. Стрельцы того Казимирку ухватили под руки, шапку на лицо нахлобучили, чтобы больше не орал, да и поволокли вон из государева кабака. Я впотьмах, от них хоронясь, метнулся в дом дьяка Ивана. — И ярыжка Антиох, бороденкой в правое плечо ткнувшись, неловко поклонился приказному дьяку Ивану, который стоял все это время молча, неподалеку от чисто выбеленной жаркой печи, охватив двумя пальцами левой руки синий шелковый пояс поверх добротного темно-желтого азиатского покроя кафтана с меховым воротником. На влажных залысинах дьяка от лампадки отсвечивались блеклые огоньки.