Последний атаман Ермака - [152]

Матвей с признательностью глянул на верного есаула, вздохнул украдкой, издали посмотрев на притихших в дальнем углу необустроенного помещения Марфу и ее подружек. Он отлично понимал, что и в душе Ортюхи, как и у самого, не без основания кошки когтями скребут: саблей добытое добро отдавать придется завтра, а вот когда из Москвы привезут казну, это еще вопрос. Да и кто знает, как на это решение самарского воеводы посмотрит прижимистый на трату государевых денег правитель и государев конюший Борис Федорович Годунов? Сказывали московские людишки, что у него деньгу можно вырвать из пальцев со слезами, словно ненароком прилипший язык к промерзшему топору в пору крещенских морозов!..

Поутру 25 октября есаулы первыми развязали перед ногайскими и воеводскими писчиками свои приседельные мешки и кисы, показывая все, что было при них после возвращения с Кош-Яика. Ногайцы радостно улыбались, узнавая дорогую одежду и утварь, сделанную где-то далеко в азиатских городах Хиве, Бухаре или в Самарканде, какие не делают на Руси и которые могли объявиться в казацких мешках только как военная добыча. Тут же начинался отчаянный торг — казаки называли такую цену, что у писчиков узкие глаза становились словно у ночных филинов.

— Зенки-то свои расщурь! — горячился пожилой казак за спиной Матвея Мещеряка. — Неужто сия серебряная чаша с позолотой по кругу не стоит названных денег?

— Э-э, чужой рот не свои ворота, не затворишь! — кричал другой казак худющему писчику. — Какую цену хочу, такую и прошу! А нет, так в Астрахань повезу, тамошним купцам с лихвой продам! За этот позлащенный подсвечник я двух добрых коней возьму!

Ногаец сбивал цену вдвое, казак упорствовал, и спор, как правило, заканчивался где-то на середине, после чего писчики писали в два списка, воеводе и послу, имя казака, вещицу и ее цену.

Неожиданно взорвался на крик Иванка Камышник, у которого не выдержали нервы при обвинении казаков в разбойных нападениях на ногайские улусы и особенно на погром их столицы Сарайчика.

— На ваш стольный Сарайчик ходили казаки по воле российского государя Ивана Васильевича в наказание за ваши бессчетные набеги! Не вы ли, собравшись с крымцами да сибирцами жгли наши села и города? Не вы ли уводили десятки тысяч русских людей в неволю, бесчестили женок и девиц? За это были биты казаками, за это в отместку казаки соромили ваших женок! А будете и далее лиходейничать, то и ваш хан Урус начнет бегать по степи, как бегал от атамана Ермака хан Кучум, находя спасение в дальних уголках Сибири! Били мы хана Кучума, били хана Уруса, а теперь идем бить крымского хана в его землях! И вы нас лучше не задирайте, потому как говорят на Руси — были бы крошки, а мышки будут! Вы у нас теперь рухлядь отбираете, так не забудьте спрятать понадежнее!

Ногайский толмач от неожиданности даже присел, потому как Иван Камышник, припадая на раненую в Сибири правую ногу, коршуном заходил кругами над ним, сжимая и разжимая огромные кулачищи, но сдержался и обе руки упрятал за спину. Толмач тут же оказался рядом с послом Иштор-батыром и присунулся усатым лицом к уху посла.

Глава ногайских послов от услышанного даже рот раскрыл, так что и кончик красного языка наружу высунулся. Как? Казаки ходили на ногайскую столицу по государеву повелению? Отчего же во всех своих грамотах к хану Урусу от имени царя Федора пишут, что разбойные казаки не в государевой воле! И что грабят и жгут ногайские улусы своей охотой! Этого он, посол Иштор-богатырь, без внимания не оставит! И самарский воевода должен знать, кого принял в свой новый город на ратную службу. Чего доброго, эти разбойники темной ночью могут снова напасть на посольство и всех изрубить за отнятую утварь.

— Иванка, уйми свой гнев! — негромко выговорил Матвей своему ратному товарищу. — Похоже, что ты крепко напугал ногайского посла, вона как стрекатнул с оговорными речами к воеводе! Как знать, не в великой ли тайне были те посланцы от государя к казачьим атаманам, чтобы пожечь ногайскую столицу за их набеги?

— Да ну их к бесу, озлили сверх всякой меры, расшиби их гром натрое! — проворчал Иван Камышник, сгреб ладонью длинные усы и, потряхивая пустым приседельным мешком, ушел в помещение.

К атаману подошел есаул Митроха Клык, показал наполовину пустой приседельный мешок, невесело пошутил:

— Богатый Ермил — всему миру мил, а бедный Ермил и своей женке не мил! Зато вот бумага, где писано, что именно у казака Митрохи взято по воле ногайского посла. Да, а куда это Иштор так резво пробежал мимо меня?

— А-а, — отмахнулся Матвей, не вдаваясь в подробности происшедшего. — Как говорится, жена сбесилась и мужа не спросилась! К воеводе с кляузами поскакал пешей рысцой!.. Я свое отдал без торга. Будем живы, добудем и поживу, что теперь печалиться. Бог даст, не поскупится государь Федор Иванович, возвернет потерянное казаками ради службы ему на крымских рубежах… О чем говорил с тобой князь Григорий? Уговаривал отстать от казаков, так, да?

Митроха Клык покривил порченные шрамами губы, нервно рукой несколько раз пригладил густую волнистую бороду, которая словно нарочно вызывающе торчала вперед, не ложась на грудь. С нескрываемой печалью в голосе проговорил, посматривая на казаков, которые все еще шумно спорили с ногайскими писчиками.