Последний ангел - [29]
И Зор неожиданно отодвинулся и растаял.
14
Вскоре после прихода почты Люся, еще издали дразня конвертом, направилась к чертежному сооружению Олега Петровича.
— Пляшите! — потребовала она и добавила: — Правда, письмо адресовано Ометову, Волкову, а потом уже вам, ни первых двух отдел кадров на заводе не обнаружил, так что придется вам отплясывать за троих.
— А нет ли там на конверте еще Яковлева?
Люсенька проверила и подняла выщипанные бровки:
— Яковлева нет. А вы что, знаете всю эту компанию?
— Знавал когда-то. Давайте письмо, раз уж их не оказалось.
— Нет, сперва спляшите.
— Люсенька, в моем-то возрасте…
Олег Петрович выставил из-за кульмана ногу и несколько раз символически пришлепнул подошвой по полу: — Давайте.
— За троих могли бы и больше потрудиться. Держите уж…
Афина Павловна видела, как Олег Петрович, читая письмо, стал почему-то горбиться и густо краснеть. Дочитав, он сунул письмо в карман, поставил локти на желобок чертежной доски и положил лицо на ладони, сдвинув вверх очки. Так он просидел минуты две, потом вздернул голову и вышел из бюро.
«С ним — очень плохо, но не назойливым ли покажется вмешательство», — сочувственно подумала Афина Павловна и все же не утерпела и немного погодя вышла на лестничную клетку, где Олег Петрович докуривал папироску.
— У вас неприятности? — спросила она. Олег Петрович качнул головой.
— Вам кто-нибудь грозит?
И на это он только отрицательно повел головой.
— Так что же произошло?
Олегу Петровичу было совсем не до расспросов, другого он сразу бы оборвал, но Афина Павловна смотрела так участливо, что он даже неожиданно для себя пробормотал:
— Ох, как мне стыдно! Непоправимо стыдно. Знаете… Мне необходимо побыть одному, не до работы, я уйду…
Вернувшись на свое место; Афина Павловна между делом пригляделась, не привлек ли уход Нагого чьего-то внимания, потом посидела за его кульманом и прибрала инструменты, записи и справочники. А после работы пошла к Олегу Петровичу.
— Я так и знал, что вы придете, — сказал он, отперев ей дверь.
— Пришла на всякий случай. Вы, может быть, позволите все же пройти, а то встали, словно памятник.
— Да, разумеется, проходите. Я в самом деле малость обалдел. Присаживайтесь.
— Вы не поделитесь со мной своими огорчениями? Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства.
— Верю. Нет, вы садитесь на диван, а то от окна сегодня дует. Не знаю, чем я заслужил ваше внимание, но оно трогает.
— Так что у вас случилось, в чем грешны?
— А вот читайте! — и Олег Петрович положил перед ней полученное письмо. Оно было помято и кое-где надорвано, а потом разглажено и сложено по старым складкам. Написано оно было неуверенным почерком редко пишущего человека и с таким пренебрежением к грамматическим правилам, что лишь мысленно проредактировав его, Афина Павловна получила следующее:
«Мой далекий и мало знаемый братец Олежка, здравствуй. Пишет тебе первый и последний раз твоя старшая сестра Груня, последняя из тех, кто был тебе кровной родней, с которой ты так и не захотел знаться за всю твою оторванную от нас жизнь.
Пишу тебе это не в упрек, а сожалеючи тебя, потому как чудится мне, будто не сладко жилось тебе без родной души на свете, потому и ожесточился ты, видать, до того, что, коли верить слухам, от тебя и супруга твоя ушла вместе с дочерью вашей и остался ты, стало быть, совсем теперь одинешенек.
На завод тебе пишу потому, что не знаю адреса твоей квартиры, а про завод твой мне говорили. И пишу тебе на все твои фамилии, кроме одной, которую я опять пошто-то забыла да так и не могу вспомнить, а пишу так потому, что не знаю, под которой из этих фамилий ты теперь проживаешь.
Сейчас я, Олежка, помираю, и письмо перешлет тебе соседка уж опосля моих похорон, чтобы не тревожился и не ехал хоронить меня. Может, и зная, ты бы не приехал, но тут уж не мое дело. Мое дело теперь повиниться перед тобой за себя и за всех вас, что оставили тебя на всю жизнь без нашей помощи. Бог да простит нам этот наш тяжкий грех.
Ты, конечно дело, и без нас прожил не хуже, а лучше, да не наша в том заслуга, и вины нашей от этого не меньше. Вот помирая-то я и думаю, как же это я, окаянная, ни разу тебе ни яблочков не купила, ни петушка на палочке не принесла и ничем тебя ни разу не побаловала, покуда ты рос, и даже рукой по головенке не погладила, не приласкала тебя, брошенного твоей семьей!
Что из того, что твои приемные родители запретили строго-настрого сообщать тебе о твоем происхождении, могла бы ведь я и под видом посторонней побаловать тебя, маленького, так ведь не сделала этого и даже не поговорила с тобой ни разочку. А когда ты вырос, ты и сам не хотел с нами знаться, и то было нам заслуженным наказанием.
Единожды только, помню, пришел ты ко мне с великой нуждой, в которой, слава богу, смогла я тебе помочь одним единственным словом, и только это и отрадно мне в мой смертный час. Не иначе как бог просветил меня тогда и дал мне вспомнить фамилию твоей крестной матери, которая стала и твоей первой фамилией. А потом опять я эту фамилию забыла, да и не нужна она теперь, хорошо, что тот раз выручила тебя.
Вот и все, Олежка. Живи дольше. Ты умный, ты весь — в мать твою родную, а гордый, наверно, в Нагого. Может, и впрямь он твой родной отец, а не тот, который меня породил.
