Последние римляне - [20]

Чтец смутился и молчал.

– Читай дальше! – приказал резко Кай Юлий.

Рек, и сына обнять устремился блистательный Гектор;

Но младенец назад, к груди пышноризой кормилицы

С криком припал, устрашася любезного отчего вида;

Яркой медью испуган, и гривой косматого гребня,

Грозно над шлемом отца всколебавшейся конской гривой,

Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.

Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,

Наземь кладет его пышноблестящий, и, на руки взявши

Милого сына целует, качает его и, поднявши,

Так говорит, умоляя Зевса и прочих бессмертных;

Сенатор вторично прервал чтеца. Опустив голову на руки, он кончил за него на память:

«Зевс и бессмертные боги!» О, сотворите, да будет

Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан;

Также и силою крепок, и в Трое да царствует мощно,

Пусть о нем скажут, из боя идущего видя:

Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью

Входит врагов сокрушитель и радует матери сердце!»

«Добрая! Сердца себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек меня не пошлет к Андесу;

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный,

Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.

Шествуй, любезная, в дом; озаботься своими делами;

Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним

Дело свое исправлять; а война – мужей озаботит

Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных».

Голос сенатора, вначале бодрый и звучный, ослабевал к концу молитвы Гектора, как будто его утомила образная речь Гомера. Последние два стиха замерли на его устах. Он замолчал и печальным взором обвел мраморные бюсты Корнелиев, Фабиев, Юлиев, Клавдиев, Квинтилиев, стоящих на шкафах.

а война – мужей озаботит

Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных, —

повторил он вполголоса.

Он посмотрел на свои маленькие, холеные руки, на худые плечи, на узкую грудь и горько усмехнулся.

– На дворе, кажется, не греет вчерашнее солнце? – спросил он, обращаясь к чтецу.

– С самого утра моросит мелкий дождик, – отвечал ученый. – У нас в нынешнем году ненастная осень.

– Я чувствую ее в костях, – проворчал сенатор. И, поднявшись с кресла, прибавил: – Ты мне больше на этот день не нужен. Пусть письма к арендаторам будут готовы завтра.

Когда чтец удалился, Кай Юлий потянулся, как рабочий, расправляющий мускулы после нескольких часов труда, потом проговорил про себя, отделяя слово от слова:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Тени печали легли на его худое лицо, придав ему выразительность камеи.

Вдруг он вздрогнул и быстро повернул голову в сторону занавески.

– Если бы я знал, что шелест занавески испугает тебя, как больную женщину, – сказал Констанций Галерий, входя в кабинет, – то послал бы доложить о себе. Привет тебе! Должно быть, на тебя снова повлияла перемена погоды.

– Здравствуй! Действительно, мне надоедает этот противный, мелкий дождь, который проникает сквозь стены и пробирается под самую кожу. Ты смеешься? Если бы твои предки в течение нескольких поколений так же хорошо, так же много пили и так же горячо любили, как мои, то тебе было бы так же холодно, даже и в самые жаркие летние дни.

– Это значит, что я должен благодарить своих предков, что они не знали этих хороших вещей, – отвечал Констанций Галерий и тяжело опустился на кресло. – Я устал, как гладиатор, покидающий арену. Знаешь ли ты, что я сегодня делал? Не отгадаешь. Я обежал раз двадцать мой сад.

– Ты хочешь убавить жиру?

– Я не думал, что ты так проницателен. Действительно, жир мешал бы мне на войне.

– Ты чересчур прозорлив. До войны еще далеко.

– А мне кажется, что близко.

– Разве ты говорил с Флавианом?

– Префект показывал мне письмо Валентиниана.

– Этот галилеянин говорил настолько решительно, что мы не можем на этот раз рассчитывать на его снисходительность. Бывает время, когда бряцание оружием представляется единственным ответом. Слишком долго мы терпим самовластие Феодосия.

Кай Юлий с завистью посмотрел на гостя.

– Если б у меня было твое здоровье! – с сожалением сказал он.

– Ты только не падай духом, – утешал его Констанций Галерий. – И для тебя найдется работа. Умная голова весит больше сильных рук.

– Но не на войне.

– И на войне.

Они оба задумались, глядя в пространство. Через несколько минут Констанций Галерий опять заговорил:

– Я хотел тебе сказать, что лошади Руфина продаются. Он вчера проигрался в кости и хочет сбыть тех вороных жеребцов, на которых ты точишь зубы вот уже три месяца. Ты можешь купить их дешево.

Кай Юлий пожал плечами.

– Я обойдусь и без лошадей Руфина, – сказал он.

– Почему? – с удивлением спросил Констанций Галерий. – Они так тебе всегда нравились.

– Неизвестно, на что мне понадобятся в скором времени деньги.

– Признайся, ты снова заплатил огромную сумму за какие-нибудь дырявые сандалии Цинцинната или за запонку Цезаря. А может быть, тебе удалось поймать кусок хвоста той волчицы, которая кормила Ромула и Рема? Покажи мне свою добычу, все равно ты не утерпишь.

Кай Юлий весело рассмеялся. Приблизившись к одному из шкафов, он достал из него какой-то глиняный сосуд и поднял его кверху.

– Дивись! – сказал он с победоносным видом.