Последние поэты империи: Очерки литературных судеб - [186]

Как видим, внешняя судьба везунчика продолжалась. Порвав с надоевшей инженерной работой (уверен, что она надоела ему до печенок, как бы успешно он ни трудился), Борис Рыжий и в поэзии становится российской восходящей звездой. Пишет стихи — это само собой. Но он уже и «лауреатствует», ездит по международным фестивалям, знаком с элитой мировой поэзии, его переводят. Выходит в Петербурге одна книга «И все такое», готовится другая «На холодном ветру». Подборки стихов в «Экслибрисе», в «Знамени»… О нем желчно говорят спившиеся неудачники всех литературных лагерей. Борис Рыжий подумывает уже о том, чтобы перебраться в Москву, и это тоже естественно для талантливого поэта. Столица помогает расправить крылья, осуществить крупные творческие замыслы… И вдруг обрыв. Впрочем, слово «вдруг» по отношению к Борису Рыжему и его поэзии неуместно. Трагедия ждала поэта, как только он стал по-настоящему осуществляться. Может быть, это и был последний его крупный творческий замысел: осуществить наяву свои поэтические пророчества. Воспарить победно своей поэтической легендой, которая всегда так нужна. Победил поэт, а жизнь ушла…

Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.

Здесь и не пьют, быть может, вовсе.

Здесь к небу тянутся кусты,

как чьи-то кости.

Когда б воскресли все они на миг,

они б сказали, лица в кисти пряча:

«Да что о жизни говорить, старик…

…когда и смерть не заглушает плача».

(«Здесь много плачут. Здесь стоят кресты…», сентябрь 1993)

Конечно, нельзя говорить, что Борис Рыжий покончил с собой исключительно ради своей поэтической легенды, своего поэтического признания. Он жаждал этой легенды, но не настолько же! Во-первых, он был уверен в будущей славе и без всякого влияния потустороннего мира. Он знал себе цену, когда писал, что победит в поэтическом поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой победе на поэтическом пространстве и иногда мечтал о долгой-долгой жизни в роскошном облике русского поэта.

Приобретут всеевропейский лоск

слова трансазиатского поэта,

я позабуду сказочный Свердловск

и школьный двор в районе Вторчермета.

(«Приобретут всеевропейский лоск…», 2000)

Он успел еще в юности пройти этап увлечения излишними сложностями, экспериментированием с ритмом, рифмами, метафорами. «Как сложно сочинял, как горько пел, / глагольных рифм почти не принимая, / как выбирал я ритмы, как сорил / метафорами, в неком стиле нервном…» Он успел прийти к своей простоте стиха и найти своего читателя. Во-вторых, думаю, что Борис Рыжий устремлялся к смерти, чтобы поскорее обрести какую-то завершенность, цельность. В-третьих, сыграли свою роль пагубные пристрастия — алкоголь, наркотики, о чем не единожды повествовал его лирический герой (и здесь это не как тема для любопытствующих, а как ярко выраженный молодежный симптом безвременья, в том числе и литературного). Но погиб-то не лирический герой, а сам автор, поэтому не будем врать: поэт писал про себя:

Бритвочкой на зеркальце гашиш

отрезая, что-то говоришь,

весь под ноль

стриженный, что времени в обрез,

надо жить, и не снимает стресс

алкоголь…

И в-четвертых, может быть, губительной оказалась и его огромная любовь к кинематографу. У него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто кинообразами, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была необходима для его мифологизации, для легенды.

Россия — старое кино.

О чем ни вспомнишь,

все равно на заднем плане

ветераны сидят, играют в домино.

Когда я выпью и умру —

сирень качнется на ветру,

и навсегда исчезнет мальчик,

бегущий в шортах по двору.

А седобровый ветеран

засунет сладости в карман:

куда — подумает — девался?

А я ушел на первый план.

(«Россия — старое кино…», 2000)

Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтического окружения, что в отличие и от более именитых стихотворцев знал цену народности стиха. Когда его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте «Народный поэт» — это было, конечно, преувеличением. Но дистанцию от индивидуального эгоистического «я» до братского, всеобщего, всенародного «мы» он научился преодолевать. В этом «мы» он готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие ее качества.

Я заметил, как его либеральные критики проходят мимо иных явно ксенофобских выпадов в стихах Бориса Рыжего. Есть у него целый цикл скинхедовских стихотворений. Но если уж вы говорите о слиянии лирического героя с самим автором, то признайте за ним и это право: «Сегодня ночью (выплюнув окурок) / мы месим чурок… / Но мне пора, зовет меня Витюра. / Завернута в бумагу арматура…» Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он идет от улавливания поэтом народных настроений, или скажем так: настроений улицы, заводского «Вторчика», тех самых урок и дядь Саш и прочих разнообразных, почти реальных его персонажей. Отсюда в его стихах и «хачики», и «придурки азиаты», и «нагловатая трусость в глазах татарвы». Эта лексика из мира его приблатненных персонажей. Думаю, он от нее бы впоследствии неизбежно ушел, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы никогда. В нем была его сила, чего всегда не хватает у «чистых поэтов». Да, он откровенно воспел уже уходящий заводской мир, свердловский уличный мир, мужской жестокий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, который мы найдем в стихах Бориса Рыжего, нет на телевизионных экранах, нет в наших думских и кремлевских коридорах — его там не видят и не слышат. И потому неожиданно для себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах! Такие поэты на Руси остаются надолго.