Последние поэты империи - [23]

Одичалою рукою

Отвела дневное прочь.

И лицо твое покоем

Мягко высверлила ночь.

Нет ни правды, ни обмана —

Ты близка и далека.

Сон твой — словно из тумана

Проступившая река.

………………………

И, рожденная до речи,

С первым звуком детских губ,

Есть под словом человечьим

Неразгаданная глубь.

Не сквозит она всегдашним

В жесте, в очерке лица.

Нам постичь ее — не страшно.

Страшно — вызнать до конца.

(«Неразгаданная глубь», 1964)

Вот эта «неразгаданная глубь» его стихов, еще до сих пор «не вызнанная никем до конца», и составляет крупней­шее поэтическое явление XX века — Алексея Прасолова.

Всегда немногословно описывают тот трагический зиг­заг, который раз за разом менял Прасолову жизнь, отправ­ляя его по ничтожным бытовым поводам в лагеря. Думаю, за такие мелочи вполне можно было ограничиться штрафа­ми и другими подобными наказаниями. А после первого лагеря ты уже «рецидивист» и так далее, как поется — «сро­ка огромные...».

Если представить, сколько таких, как он, «бытовиков», промахнувшихся по нелепой случайности, сидят сегодня в российских лагерях, то увидишь всю хрестоматийную Рос­сию. Взять бы их всех и освободить одним махом. Какая со­зидательная сила вышла бы на свободу! Когда Александру Трифоновичу Твардовскому рассказали всю правду о сро­ках и статьях, по которым дважды с 1961-го по 1964 год си­дел в лагерях поэт Алексей Прасолов, тот отмахнулся: по таким статьям пол-России посадить можно. И сажают до сих пор, а бандиты и мошенники гуляют на свободе. Каж­дому свое. Такова нынешняя Россия.

Безобидный хрупкий человечек, так никем и не узнан­ный до конца, исполнительный внешне и строптивый вну­тренне — как жаль мне его и его судьбу. У него не было да­же капли лагерного, тюремного авантюризма, блатной уда­ли или хотя бы рубцовско-есенинской бесшабашности. Он был совсем иным, чем и поразил Александра Твардовского. И тот сделал все возможное, чтобы Алексей Прасолов до­срочно вышел из заключения.

Правда, сказать, чтобы Твардовский всерьез увлекся Прасоловым, как ныне утверждают многие специалисты по поэзии, тоже нельзя. Да, большая подборка стихотворе­ний в «Новом мире» еще не вышедшего на свободу поэта была его, Твардовского, подвигом. Но отбирала стихи все-таки не редакция «Нового мира», а юный литературовед Инна Ростовцева с помощью воронежского литературове­да Анатолия Абрамова. Уже на следующую подборку, при­сланную Прасоловым в «Новый мир», Александр Трифо­нович посмотрел довольно косо, так что в актив журнала Прасолов не попал. Большой дружбы с журналом не полу­чилось. Может быть, тоже не по тем статьям сидел, не так как надо лагерную жизнь описывал? «Новый мир» так и не познал по-настоящему Прасолова, хотя благодарный поэт до конца дней своих помнил великолепный, почти рыцар­ский шаг Твардовского посреди всяческой журнальной мертвечины. Он в чем-то сродни был публикации в ско­ром будущем в том же «Новом мире» знаменитого рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисо­вича».

И как угадал Твардовский в Прасолове: «Тут и культура видна, автор и Пушкина, и Тютчева знает, а пишет по-свое­му... Да где вам понять, старые перечницы...» (из воспомина­ний В.Я.Лакшина о Твардовском). На Твардовского тогда вышла смелая до отчаяния и влюбленная в Прасолова Инна Ростовцева. Принесла рукопись его стихов сразу к Твардов­скому домой. Он хоть и поворчал, но рукопись была приня­та. А так могла бы и затеряться в отделе поэзии. Все бывало.

Инна Ростовцева, поразившая своим поступком Твар­довского, — и была тем человеком, который решил судьбу поэта в самую лучшую сторону...

Теперь я уже скажу свое, может быть, и неординарное и крайне субъективное мнение о прасоловских тюремных по­селениях. Чем он там жил, можно понять сейчас, прочитав удивительную книгу, составленную известным критиком Инной Ростовцевой из писем, присланных ей поэтом из тюрьмы, и вышедшую в 2003 году под заголовком «Алексей Прасолов. Я встретил ночь твою». Книга о поэзии, книга о самом поэте, книга о его глубокой и трагической любви.

Платье — струями косыми.

Ты одна. Земля одна.

Входит луч тугой и сильный

В сон укрытого зерна.

…………………………….

Пусть над нами свет — однажды

И однажды — эта мгла,

Лишь родиться б с утром каждым

До конца душа могла...

(«Платье — струями косыми...», 1964)

Любовные стихи никогда не были главными в эпичес­кой лирике Прасолова. Но самые сильные из них — посвя­щены Инне Ростовцевой. Мне кажется, Инна Ростовцева сама до конца не понимает, какую ответственность на себя она в те годы взвалила.

Я не собираюсь влезать во все никогда не затухающие воронежские литературные бои, которые сам Алексей Прасолов люто ненавидел. Но говорить о малой значимости Инны Ростовцевой в его судьбе теперь не сможет ни один мало-мальски объективный литературовед. Конечно же, она значила для поэта чрезвычайно много, даже, на беду свою, чересчур много. И как умная женщина, и как умный собеседник, и в какой-то мере как поэтический наставник, и как возлюбленная на многие годы. Она откровенно заме­нила ему и Литературный институт, и круг единомышлен­ников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова. Она приручила его, как Маленький Принц из сказки Антуана Сент-Экзюпери приручил Лиса. Но приру­чив, и особенно с такой полнотой, Инна Ростовцева взва­лила на себя огромную ответственность. А вправе ли? Спо­собна ли она была выдержать сама? По силам ли ей судьба, к примеру, Надежды Мандельштам?