Последние из Валуа - [198]
Мерзавка все просчитала с дьявольским искусством. Она взвешивала, так сказать, каждое из своих слов, чтобы произнести их именно тогда, когда им можно будет придать самый ужасный смысл.
Так, сначала Филипп решил, что Бланш – обычная пленница цыган, и что он без труда сможет договориться с ними о сумме выкупа за молодую графиню.
Но, как следует поразмыслив, он пришел к выводу, что Тофана не стала бы ограничиваться временным пленением жены своего врага.
Но каким могло быть дополнение ее мести? Графу и подумать не мог, сколь далеко могла зайти в своих отвратительных планах мести Великая Отравительница.
Начавшийся в половине одиннадцатого и прерывавшийся буквально каждую минуту восклицаниями Филиппа, его вопросами, на которые он по большей части не получал ответа, рассказ Тофаны закончился ровно через час…
Стало быть, в половине двенадцатого Филипп и его друзья уже знали то, что Тофана пожелала им сообщить. И того, что она пожелала им сообщить, для них был явно недостаточно.
Она молчала… Умолкла сразу после такой последней фразы:
– В данный момент ваша супруга, граф де Гастин, находится во власти Пиншейры, цыганского Воеводы.
– Но что дальше? – воскликнул Филипп.
– Дальше? После чего?
– Что сделает с Бланш этот Пиншейра? Убьет ее? Убьет посреди ужасных мучений?
Тофана перевела взгляд на часы, стоявшие в углу гостиной.
– Ровно в полночь рог одного из людей Пиншейры сообщит нам, было ли исполнено в отношении мадемуазель Бланш то, что я приказала.
– То, что ты приказала? Но что ты приказала? Говори! Я хочу знать!
Тофана высокомерно покачала головой.
– Я уже умираю… и не слушаюсь ничьих приказаний… как не слушалась их всю свою жизнь… Будьте терпеливее!.. Ваше любопытство скоро удовлетворится! – говорила Тофана, чувствуя приближение предсмертной агонии.
Филипп кинулся перед нею на колени.
– Елена, выслушай меня! – взмолился он, между тем как из глаз его хлынули слезы.
– Изволь, прекрасный Филипп!.. Хотя я и становлюсь трупом… но мне все-таки… приятно видеть тебя… у моих ног!.. О, это напоминает мне тот вечер, когда я надеялась… насладиться твоей любовью… Ты тогда великолепно разыграл свою роль… Но воспоминание о твоих поцелуях… умрет лишь со мной… мой прекрасный шевалье Карло Базаччо…
Маркиз и доктор не могли скрыть своего отвращения: даже умирая, она говорила о любви и поцелуях.
– Что ты хочешь мне сказать? Говори скорее… иначе опоздаешь…
– Хочешь, Зигомала спасет тебя? Отвратит от тебя смерть?
– Для чего мне это?
– Чтобы быть прощенной всеми… любимой всеми…
– Всеми прощенной и любимой в обмен на спасение твоей Бланш, которую я должна буду тебе вернуть?
– Да!.. да!.. О, Елена, сжалься надо мной!.. И я буду носить тебя на руках… до конца твоей жизни!.. Вот, видишь? Я целую твои руки!.. Сжалься, и обещаю: я сделаю твою жизнь столь счастливой, что ты забудешь о прошлом!.. Сжалься!..
– Напрасно тратишь слова… доктор Зигомала бессилен спасти меня… как и я… бессильна спасти… твою Бланш, даже если бы того пожелала… А!.. Вот уж бьет полночь… Граф де Гастин, несчастный граф де Гастин!.. Твоя девственная жена стала… настоящей женщиной!.. Да… теперь она – любовница Пиншейры, цыганского Воеводы…
– О!..
Филипп пошатнулся, издав это восклицание, повторенное также Луиджи и Зигомалой.
– Да, – продолжала Тофана, возбуждаясь от зрелища этой всеобщей скорби. – Да, графиня Бланш обесчещена!..
– Вы лжете, гнусная женщина! Графиня де Гастин спасена… и все еще достойна ласк своего супруга, которые и дадут ей право называться женщиной.
Кто произнес эти слова? Жан Крепи. Наш старый друг Жан Крепи, костоправ, возникший на пороге гостиной Лесного домика рука об руку с Бланш де Ла Мюр… Бланш де ла Мюр, бледной, но с ангельской улыбкой на устах! Улыбкой чистой и святой девы.
Как тут рассказать, что за этим последовало?
Филипп бросился к жене и заключил ее в свои дрожащие объятия, шепча среди тысяч и тысяч поцелуев:
– Это ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!.. Жизнь моя!..
Остальные – Альбер, Тартаро, Жером и Женевьева Брион, Антуанетта и Луизон – тоже кинулись к Барышне, чтобы поспорить за право осыпать поцелуями ее руки и одежды.
О, одежды весьма примечательные – одежды крестьянки! Папаша Крепи сейчас объяснит нам, как они на ней оказались.
Но прежде скажем еще, что с позволения Филиппа – и после Альбера, его родных и Тартаро; старые друзья всегда идут первыми, – почтительные поцелуи на руке Бланш запечатлели также маркиз Альбрицци и доктор Зигомала.
До Тофаны – проклятой! – никому уже не было дела. Все плакали кричали, но то были крики и слезы радости!
Наконец относительное спокойствие пришло на смену этому беспорядку, на который, впрочем, никто и не думал жаловаться.
– Но как ты здесь очутилась, моя Бланш? – вопросил Филипп у молодой графини.
– Пусть об этом, любимый, расскажет тебе мой спаситель, – промолвила та, поворачиваясь к Жану Крепи.
Словно по волшебству, воцарилась мертвая тишина.
– А произошло это так, – начал костоправ. – Вчера вечером я возвращался из Сен-Лорана, где три дня выхаживал одну страдающую водянкой женщину. Проходя мимо Уриажского замка, я вдруг услышал стон, исходивший, как мне показалось, из глубокого рва. Я остановился, всмотрелся во мрак и действительно увидел на дне этого рва цыганского
