Последние годы Дениса Давыдова [заметки]

1

Стихи Вяземского, посвященные Денису Давыдову, понравились Пушкину. 27 марта 1816 года в письме к Вяземскому из Царского Села, Пушкин цитирует две строки:

Не все быть могут в равной доле,

И жребий с жребием не схож.

Несомненно, что Пушкин был осведомлен и об издевательстве над Д. Давыдовым.

2

Переписка Д. Давыдова с А. А. Закревским, продолжавшаяся много лет, представляет весьма ценный материал для биографии поэта-партизана. Письма Д. Давыдова к А. Л. Закревскому, как мне удалось выяснить, печатались лишь частично в «Сборнике императорского Русского исторического общества» (РИО), т. 73, СПБ, 1890 г. Большинство же писем никогда не публиковалось. Они хранятся в Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде (ЦГИАЛ), фонд № 660, опись 1, дело 107.

Публикую их в отрывках и выдержках, сохраняя полностью все своеобразие Давыдовского слога.

3

Письма Д. Давыдова к П. А. Вяземскому, которые цитирую в хронике, опубликованы в сборнике «Старина и новизна», кн. 22. Петроград, 1917 г.

4

В 1816 году М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов задумали создать тайное политическое общество под названием «Орден русских рыцарей». В том же году была издана на французском языке в количестве 25 экземпляров брошюра «Краткие наставления русскому рыцарю», написанная Дмитриевым-Мамоновым, однако, будучи лишена четкой политической направленности, эта брошюра в развитии революционных идей большой роли не играла.

Д. Давыдову эта брошюра была известна.

5

Письмо П. М. Волконского датировано 20 сентября 1816 года. Публикуется впервые с подлинника (Филиал ЦГВИА, фонд 717, опись 1, дело 1, лист. 71).

6

В Петербурге Д. Давыдов пробыл почти весь декабрь. Как видно из материалов, находящихся в его бумагах, рескрипт об аренде был подписан императором 12 сентября 1816 года. После этого потребовалось еще несколько дней для оформления бумаг и для того, чтоб попасть на прием к царю, благодарить его за аренду. Возможно, что прием состоялся 26–27 декабря, ибо в последние дни рождественского поста приемов во дворце обычно не было.

7 января 1817 года из Киева Д. Давыдов писал Вяземскому: «Я весь прошедший год провел в поездке и теперь только что приехал из Петербурга».

7

Последние две строки стали крылатыми. Известно, что В. И. Ленин цитировал их в статье «Кабинет Бриана» (В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 460).

8

Об активном участии Д. Давыдова в организации ланкастерских школ ни один из его биографов никогда не упоминал. Приводимые письма обнаружены мною среди других неопубликованных писем поэта-партизана в ЦГИАЛ. См. мою статью «Новое о Денисе Давыдове» в журнале «Огонек» № 16, 1954 г.

9

Переписка П. А. Вяземского с А. М. Тургеневым. «Остафьевский архив», СПБ, 1890 г., т. 1.

10

Послание к Жуковскому, о котором идет речь, начиналось так:

Когда младым воображеньем

Твой гордый гений окрылен,

Тревожит лени праздный сон,

Томясь мятежным упоеньем;

Когда возвышенной душой

Летя к мечтательному миру,

Ты держишь на коленях лиру

Нетерпеливою рукой;

Когда сменяются виденья

Перед тобой в волшебной мгле,

И быстрый холод вдохновенья

Власы подъемлет на челе…

В. А. Жуковский, как известно, пришел от этих стихов в совершенный восторг. 17 апреля 1818 года, посылая эти стихи Вяземскому в Варшаву, он писал: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение».

П. А. Вяземский с оценкой Жуковского согласился и, в свою очередь, в письме к Д. Давыдову отозвался о них как о поэтическом шедевре. Однако Д. Давыдов отнесся к стихам более критически, чем Жуковский и Вяземский. 2 июня 1818 года из города Каменца, где находился тогда штаб 7-го пехотного корпуса, Д. Давыдов пишет Вяземскому в Варшаву:

«Стихи Пушкина хороши, но не так, как тебе кажутся, и не лучшие из его стихов. Первые четыре для меня непонятны. Но и быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе прекрасно! И меня подрал мороз но коже. От стиха сего до рифмы ясным не узнаю молодого Пушкина. В дыму столетий чудесно! Но великаны сумрака Карамзина… что скажешь? А мысль одинакая.

Замечание твое на счет злодейства и с сынами справедливо. Теперь от рифмы окружен до рифмы земной, я слышу Василия Львовича, напев его. Но стих — И в нем трепещет вдохновенье — прелестен! Вот мое мнение на счет этих стихов».

А. Пушкин мог узнать об этих критических замечаниях и от Вяземского и от Д. Давыдова. Но, так или иначе, подготовляя к печати собрание своих стихотворений, Пушкин выбросил из первоначального текста «Послания к Жуковскому» первые четыре строки и сократил весь конец, в частности стихи от рифмы окружен до рифмы земной, в которых Д. Давыдову послышался напев Василия Львовича Пушкина.

Заметим кстати, что фраза «не узнаю молодого Пушкина», написанная Д. Давыдовым, свидетельствует, что он уже тогда хорошо знал и очень высоко ценил поэтический талант юноши Пушкина.

11

Д. Давыдов в самом деле говорил приятелям будто он, будучи в Париже, вступил в якобинский клуб. В 1816 году, посылая старому своему другу О. Д. Ольшевскому фригийский красный колпак, Давыдов писал, что этот подарок «прислан из Франции из якобинского клуба, в котором я член». Проверить достоверность подобных утверждений трудно. Вероятно, Давыдов нарочно придумал «якобинство», чтобы побахвалиться перед товарищами, чего он не чуждался.

12

О помощи в сватовстве А. Г. Щербатова и о характеристике, которую он дал Д. Давыдову, сообщает в своих воспоминаниях об отце Василий Денисович Давыдов («Русская старина», т. IV, 1872 г.).

13

В. Жерве в своей книге утверждает, будто Д. Давыдов женился в 1818 году. Этот же год укаывается в биографическом очерке, опубликованном в первом томе собраний сочинений Д. Давыдова, изданном в 1863 году.

Ошибка биографов очевидна. 3 февраля 1819 года Д. Давыдов из Москвы сообщает Закревскому, что он «вчера сговорен», а 17 апреля 1819 года пишет: «Уведомляю, что 13-го вечером я принял звание мужа».

Правильность этой датировки подтверждается последующими письмами Д. Давыдова к Вяземскому и Закревскому.

14

Профессор Н. Дружинин так оценивает деятельность П. Д. Киселева того периода:

«Нет никакого сомнения, что, несмотря на серьезные политические разногласия, Киселев и передовые представители дворянского поколения объединились в искреннем осуждении действующего порядка… Свою деятельность в качестве руководителя южной армии он рассматривал не только в свете личной карьеры, но и с точки зрения государственной и народной пользы. Опубликованная переписка с Закревским хорошо показывает нам прогрессивную сторону мировоззрения Киселева: он выступает здесь решительно и безоговорочно врагом Аракчеева, его не увлекает фрунтомания Александра I, и он скрепя сердце, осмеливаясь возражать и спорить, заставляет себя заниматься пресловутым «учебным шагом», ему чужды реакционно-мистические настроения, которые охватывали значительные слои дворянского общества. Киселева сближало с декабристами этого раннего периода не только отвращение к крепостническому произволу и в деревне и в армии. Исходя из принципиальных предпосылок просветительной философии они сходились в общем желании видеть Россию преобразованною на новых, западноевропейских началах… И тем не менее между Киселевым и членами тайного революционного общества пролегала определенная резкая грань, которая политически противопоставляла их друг другу. Декабристы поставили своей целью насильственно низвергнуть существующую самодержавно-крепостническую систему; Киселев оставался решительным противником всяких насильственных переворотов. Декабристы мечтали установить народовластие в форме открытой или замаскированной республики; Киселев оставался сторонником абсолютизма, но абсолютизма просвещенного и введенного в законные рамки. Декабристы стремились ввести в России гражданское равенство, уничтожить сословные перегородки и дворянские привилегии; Киселев выступал защитником сословного строя и старался увековечить и укрепить преобладание дворянства».

Столь подробную цитату приводим потому, что все вышесказанное может быть отнесено отчасти и к Денису Давыдову, близкому другу Киселева.

Однако профессор Н. Дружинин, приведя в своей статье выдержки из писем Д. Давыдова к Киселеву и отметив сходство их общественно-политических взглядов, весьма точно определил и существенное расхождение.

«Киселев шел значительно дальше Давыдова в своем примирении и приспособлении к существующему порядку. — пншет Н. Дружинин. — Давыдов не был поклонником абсолютизма… Давыдов мечтает о перевороте, он сам бы желал поднять, революционизировать Россию, но он видит кругом бесправие и покорность, не верит в силы революционного авангарда и отодвигает выполнение задачи в далекое и неопределенное будущее» (Н. Дружинин. Социальные и политические взгляды П. Д. Киселева. Журнал «Вопросы истории» № 2–3, 1946 г.).

15

24 августа 1819 года Аракчеев, сообщая царю об экзекуции над бунтовщиками, писал:

«Но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно. По окончании сего наказания, спрошены были все ненаказанные арестанты, каются ли они в своем преступлении и прекратят ли свое буйство?.. Они единогласно сие отвергли».

8 сентября император Александр ответил Аракчееву:

«С одной стороны, мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была терпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился. С другой стороны, я умею также и ценить благоразумие, с коим ты действовал в сих важных происшествиях. Благодарю тебя искренно от чистого сердца за все твои труды».

А в памяти народа Чугуевская расправа сохранилась как одна из самых мрачных страниц самодержавия. А. Пушкин навек заклеймил «чувствительную душу» Аракчеева известной эпиграммой:

В столице он — капрал,

В Чугуеве — Нерон,

Кинжала Зандова

Везде достоин он.

16

20 сентября Д. Давыдов из Кременчуга писал Закревскому:

«Я так застращал тобою Херсонское отделение, что комендант по сие время относится ко мне, опасаясь, чтобы я через тебя не истребил его, — я тем пользуюсь, даю ему советы и по мере возможности помогаю отделению. Недавно на мой счет ездил в Киев инженерный офицер Воронецкий, чтобы совершенно дать тот же ход учению и в Херсонском отделении».

17

В своих широко известных «Записках» декабрист Н. В. Басаргин о знакомстве с Д. Давыдовым даже не упоминает. Однако, как удалось выяснить, они не только были знакомы, но и находились в дружеских отношениях. Весной 1820 года Н. Басаргин, будучи в Москве, посетил Д. Давыдова и просил его оказать содействие в переводе из второй армии в первую. 10 июня 1820 года Д. Давыдов из Москвы пишет по этому поводу Закревскому:

«Нельзя ли перевести квартирмейстерской части прапорщика Басаргина, находящегося при Главной квартире 2-ой армии, во 2-ой корпус 1-ой армии? Большую бы ты милость сделал». (Публикуется впервые. ЦГИАЛ, фонд 660, дело 107, лист. 96).

18

Мысли Д. Давыдова, изложенные в разговоре с Киселевым, с наибольшей полнотой раскрывают весьма противоречивое и сложное, однако в основном прогрессивное отношение поэта-партизана к наиболее острым политическим вопросам того времени. Я использовал почти дословно письмо Д. Давыдова к Киселеву от 15 ноября 1819 года, восстановив, разумеется, те цензурные купюры, которые были сделаны при опубликовании его в полном собрании сочинений Д. Давыдова в 1893 году.

19

Как видно из настоящего впервые публикуемого письма, датированного 10 июня 1820 года, конфликт Дениса Давыдова с царем, был более глубоким, чем полагали до последнего времени некоторые биографы поэта-партизана.

20

Сохранилось несколько вариантов рукописей и два, отличных один от другого, прижизненных издания «Опыта теории партизанского действия». Цитирую первое издание книги, напечатанной в Московской типографии С. Селивановского в 1821 году.

21

В одной из таких прокламаций, найденных в казармах Преображенского полка, неизвестный автор от имени взбунтовавшихся семеновцев жаловался преображенцам:

«Ни великого князя, ни всех вельмож не могли упросить, чтоб выдали в руки тирана, своего начальника, для отомщения за его жестокие обиды; из такового поступка наших дворян мы все, российские войска, можем познать явно, сколь много дворяне сожалеют о воинах и сберегают тех, которые им служат; за одного подлого тирана заступились начальники и весь полк променяли на него. Вот полная награда за наше к ним послушание! Истина: тиран тирана защищает! У многих солдат от побоев переломаны кости, а многие и померли от сего! Но за таковое мучение ни один дворянин не вступился. Скажите, что должно ожидать от царя, разве того, чтобы он нас заставил друг с друга кожу сдирать? Помните всеобщую нашу глупость и сами себя спросите, кому вверяете себя и целое отечество, и достоин ли сей человек, чтоб вручить ему силы свои, да и какая его послуга могла доказать, что он достоин звания царя?

…Бедные воины, посмотрите глазами на отечество, увидите, что люди всякого сословия подавлены дворянами. В судебных местах ни малого нет правосудия для бедняка. Законы выданы для грабежа судейского, а не для соблюдения правосудия. Чудная слепота народов!

Хлебопашцы угнетены податьми: многие дворяне своих крестьян гоняют на барщину шесть дней в неделю. Скажите, можно ли таких крестьян выключить из числа каторжных? Дети сих несчастных отцов остаются без науки, но оная всякому безотменно нужна; семейство терпит великие недостатки; а вы, будучи в такой великой силе, смотрите хладнокровно на подлого правителя; и не спросите его, для какой выгоды дает волю дворянам торговать подобными нам людьми, разорять их и вас содержать в таком худом положении?»

22

Эти и другие подробности, касающиеся Каменки и ее обитателей, взяты мною из рукописи Юрия Львовича Давыдова, родного внука декабриста Василия Львовича, или Базиля, как звали его в семье. Известно, что Василий Львович скончался на поселении в Красноярске, но жена его Александра Ивановна, знавшая лично и Пушкина, и Дениса Давыдова, возвратилась в 1855 году в родные места, прожила в Каменке еще долгие годы, скончавшись 93 лет от роду, почти на рубеже XX века. Юрий Львович хорошо помнит свою бабушку, неоднократно беседовал с нею, записав много любопытного о стародавних временах, и, любезно предоставив мне эти записи, разрешил пользоваться ими как фактологическим материалом.

Ввиду того, что упомянутый в моей хронике «карточный домик» имел значение не только для Пушкина, но и для декабристов, привожу нижеследующую выписку из рукописи:

«Среди небольших домиков в усадьбе находился так называемый в те времена «карточный домик», переименованный много позднее в «зеленый домик». Он служил местом уединения для мужской половины семьи и ее гостей, где мужчины проводили время не стесняясь, расстегнув мундиры, за карточным столом, добрым стаканом вина и вольными разговорами. В этом домике велись беседы и на политические темы, чего при дамах себе не позволяли делать, боясь их длинных язычков. В домике собирались люди передовой мысли той эпохи. Стены его видели Пушкина, Дениса Давыдова, Ермолова, Раевского и плеяду будущих декабристов — Пестеля, Поджио и других, имена коих отмечены историей.

В это же время у больничного пруда стояла водяная мельница, часто бывавшая на простое в силу неудачной ее конструкции. Василий Львович тогда же обратился к командиру полка, расквартированного в Новомиргороде, находившегося в 45 верстах от Каменки, А. А. Гревсу с просьбой, нет ли в полку специалиста по мельничному делу. А. А. Гревс командировал рядового Шервуда, взявшегося за реконструкцию мельницы.

В жаркие дни обитатели Каменки ездили к опусту и пользовались им как душем или купались в пруду. Чтобы не быть понятыми посторонними, конспиративные разговоры велись преимущественно на французском языке. Шервуд, знавший французский язык, подслушивал их из окон мельницы и из отдельных, долетавших до него фраз понял, что имеет дело с кружком заговорщиков.

Авантюрист учел всю выгоду от раскрытия заговора и стал шпионить. Он скоро понял, что заговор кружка — серьезный, политический и что местом собраний является «карточный домик». Устроив себе наблюдательный пункт в ветвях росшего под окнами дуба, он все вечера просиживал в листве, жадно записывая все долетавшие до него разговоры. Тут не трудно было ему установить имена участников и, собрав достаточное количество материалов, он написал донос Аракчееву, да, кроме того, он втерся в дружбу с Вадковским и списал у него список участников обеих групп, приложив списки к доносу».

Этот рассказ жены декабриста, хозяина Каменки, записанный ее внуком, кажется нам заслуживающим внимания историков и литераторов, работающих над декабристскими темами.

23

Судя по переписке с Закревским, в Орле Денис Давыдов был 27 января и, по всей видимости, отсюда в начале февраля возвратился в Москву, 14 февраля 1821 года из Москвы он пишет Закревскому, что «провел в Орле и Москве несколько прелестных часов с Ермоловым» (письмо не публиковалось. Хранится в ЦГИАЛ).

А. Ермолов был в Москве не позднее 7 или 8 февраля, ибо 11 февраля 1821 года Закревский из Петербурга уведомляет П. М. Волконского, находившегося в Лайбахе: «Алексей Петрович Ермолов сегодня поутру приехал сюда и ужасно как поседел» (РИО, том 73). А из Орла в Москву Ермолов выехал не позднее 5 февраля, следовательно, в Орле виделся с ним Д. Давыдов в последних числах января и, возможно, в самых первых числах февраля.

Таким образом, довольно распространенное мнение, якобы А. С. Пушкин, будучи в Киеве с 30 января по 12 февраля 1821 года, именно в это время общался там с Д. Давыдовым представляется весьма сомнительным.

24

М. В. Нечкина в своем исследовании «А. С. Грибоедов и декабристы» (изд-во Академии наук СССР, 1951 г.) так оценивает противоречивый и сложный образ Ермолова: «Проницательность, умение лавировать, разгадывать планы врага, побеждать хитростью и при нужде надевать маску — несомненно присущие Ермолову черты. Это лавирование породило немало противоречий в его поведении. Однако черты политической оппозиционности и вольнодумства все же складываются в облике Ермолова в такое прочное и ясное целое, что становится вполне понятно, почему этот человек мог быть зачислен декабристами в ряды «своих»… Политическая оппозиционность Ермолова далеко не была в узком смысле слова «фрондой»: нет, она проистекала из определенных, противоположных режиму принципов мировоззрения — сложного и противоречивого, но в основах — противостоящего режиму. От изложенных выше устоев был уже один шаг до политической критики правительства и до деятельности против него».

25

Слова Вяземского полностью взяты из его письма А. И. Тургеневу от 6 февраля 1820 года из Варшавы («Остафьевский архив», том II). Возвратившись в Москву, Вяземский 15 марта 1821 года пишет В. А. Жуковскому: «В наши дни союз с царями разорван: они сами потоптали его. Я не вызываю бунтовать против них, но не знаться с ними. Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора» («Русский архив», 1900, кн. 2).

Взгляды Вяземского действительно во многом совпадали со взглядами Дениса Давыдова, который писал: «Я убедился по опыту, что между ними (царями) и частными людьми близких отношений существовать не может и не должно; мудрость частного человека, как бы высоко ни стоял он на служебной лестнице, должна заключаться в том, чтобы постоянно держать себя в почтительном от них отдалении, имея у себя всегда готовый им ответ».

Впрочем, Денис Давыдов, сравнивавший самодержавие с домовым, который душит Россию, критиковал этот строй в некоторых случаях более остро и резко, чем Вяземский. Приведем характерное свидетельство самого Вяземского. 29 января 1932 года он писал В. А. Жуковскому: «Посылаю тебе стихи Дениса. Вот он иногда выступал из границ, дул по всем по трем и коренную трогал» («Русский архив», 1900, кн. 3).

Смысл последней фразы расшифровать нетрудно. Именно в то время известный реакционер С. Уваров выдвинул так называемую «Теорию официальной народности» и сформулировал ее основу («Православие, самодержавие, народность»), получившую ироническое наименование «уваровской тройки». Коренная в ней самодержавие. Ценное свидетельство Вяземского лишний раз опровергает доводы тех биографов поэта-партизана, которые полагали, будто он был вообще далек от критики самодержавия.

26

Тогда же эти слова были сказаны Ермоловым и бывшему его адъютанту М. Фонвизину, состоявшему в тайном обществе. М. В. Нечкина в своей вышеназванной книге делает по этому поводу следующее замечание: «Подобнее предупреждение звучало почти поощряюще. Это слова друга декабристов, а не принципиального противника их движения».

27

Об этом вечере в честь Ермолова рассказал в письме к брату московский почтмейстер А. Я. Булгаков. Письмо написано было в Ивановском 23 сентября 1821 года («Русский архив», 1901, кн. 2).

28

Письмо написано декабристом И. Г. Бурцовым 5 октября 1821 года в Тульчине. И. Г. Бурцов был одним из самых осторожных и умеренных членов первых тайных обществ. Связь с ним у Дениса Давыдова началась в конце 1818 года и продолжалась много лет. Они находились в постоянной переписке, которая велась через знакомых, в частности через генерала Рудзевича, служившего во второй армии. Самих писем, к большому сожалению, разыскать мне не удалось, но существование их подтвердить можно. Так, например, 28 октября 1819 года из Кременчуга Д. Давыдов пишет Рудзевичу: «Письмо Ваше от 22-го сего месяца вчера я имел честь получить. Приношу Вам великую благодарность за пересылку письма моего к Бурцову. Оно мне очень нужно» (Рукописные фонды Воронежского краеведческого музея. Письма Д. Давыдова к Рудзевичу).

29

Публикуется с подлинника, хранящегося в Центральном государственном военно-историческом архиве (ЦГВИА) в Москве, фонд 194, опись 1, ед. хранения 67, стр. 45, 46, 47 и оборот. Интересно отметить, что Д. Давыдов упоминает в письме о четырех своих друзьях-декабристах: Василии Львовиче Давыдове, С. Г. Волконском, М. Ф. Орлове и Г. Полиньяке, а также сообщает о посещении двоюродной своей сестры Софьи Львовны Бороздиной, дочери которой были замужем за декабристами Поджио и Лихаревым — их Д. Давыдов тоже, вероятно, знал.

30

Внебрачная связь В. Л. Давыдова продолжалась до весны 1825 года, когда умерла его мать и он мог, наконец, жениться. В рукописи Ю. Л. Давыдова, о которой, выше сообщалось, лишь упоминается, что Александра Ивановна Потапова «до брака родила сына и дочь»; вполне понятно, Александре Ивановне неприятно было затрагивать эту тему, но имеется и другое подтверждение этой связи.

1 июня 1825 года А. Я. Булгаков из Москвы писал брату: «Был у меня П. Л. Давыдов… Он сказывал, что брат его Василий после смерти матери объявил свадьбу свою с какою-то женщиной, от которой имеет детей. Дело похвальное, исполнил долг свой, а между тем не огорчил мать свою при жизни ея» («Русский архив», 1901, кн. 6).

31

Настоящие, впервые публикуемые выдержки из писем Д. Давыдова (ЦГИАЛ, фонд 660, дело 107, стр. 141) позволяют уточнить некоторые существенные подробности никем до сей поры не написанной биографии декабриста В. Л. Давыдова.

В обстоятельной статье С. Я. Гессена «Пушкин в Каменке» («Литературный современник», 1935 г.) о Василии Львовиче сообщалось, например, следующее: «Он в 1816 году, имея 24 года от роду, был уже подполковником, а в 1820 году вышел в отставку с полковничьими эполетами».

Из формулярного списка, имеющегося в деле В. Л. Давыдова («Восстание декабристов», т. X, 1953 г.), можно видеть, что В. Л. в 1816 году был гвардейским ротмистром, а в подполковники произведен в январе 1817 года, в связи с переходом в Александрийский армейский гусарский полк, находившийся в бригаде, которой командовал Д. Давыдов. Полковником в отставке стал Василий Львович, как видно из опубликованных нами писем, лишь в 1822 году. Между тем через четыре года Василий Львович, давая показания следственному комитету, сообщил, что он уволен по прошению вовсе от службы за ранами в 1820 или в 1821 году. Конечно, Василий Львович прекрасно помнил, что он уволен значительно позднее, но ему явно хотелось отдалить время увольнения с военной службы и одновременно напомнить о своих ранах, явившихся якобы единственной причиной отставки. Заметим, что выражение «за ранами» в письме Д. Давыдова подчеркнуто.

А о степени близости Д. Давыдова к двоюродному брату-декабристу свидетельствует признание, что он любит его «как родного брата».

32

Очевидно, в это же время Д. Давыдовым написан небольшой очерк о Кульневе в Финляндии; в 1824 году этот, очерк был опубликован в журнале «Мнемозина», издаваемом В. Ф. Одоевским и В. К. Кюхельбекером.

Тогда же по просьбе А. Бестужева и К. Рылеева, начавших издавать альманах «Полярная звезда», Д. Давыдов послал им несколько своих элегий. В «Русском инвалиде» 10 января 1823 года в рецензии на первый номер «Полярной звезды» сообщалось: «Здесь блистают знаменитые имена и изящные произведения Жуковского, Крылова, Вяземского, А. Пушкина, Давыдова, Баратынского, Гнеднча».

33

Через год, когда умер начальник кавказской линии генерал-майор Сталь, Ермолов вновь возобновил ходатайство о назначении Д. Давыдова. Эти ходатайства вывели из себя императора. Они были отклонены в самой резком форме. 12 июля 1825 года Ермолов писал Закревскому: «После смерти Сталя я просил о Денисе, но мне отказано таким образом, что я и рта не могу более разинуть» (РИО, том 73).

34

Мне потому кажется извинительным столь большое публицистическое отступление в хронике, что до последнего времени, как ни странно, исследователи жизни и творчества А. С. Грибоедова не считали нужным в числе близких его друзей даже упоминать Дениса Давыдова.

А ведь А. С. Грибоедов почти 14 месяцев, творчески наиболее напряженных, когда заканчивалась работа над «Горем от ума», провел в тесном общении с Д. Давыдовым. Это факт, подтверждаемый и письмами самого А. С. Грибоедова, и признанием Д. Давыдова («находясь с ним долго в весьма близких отношениях»), и Вяземским, и, наконец, племянницей братьев Бегичевых («Воспоминания о Д Н. Бегичеве» Е. Соковинной. «Исторический вестник», 1889, т. III).

Несомненно, исследователи и биографы А. С. Грибоедова сделали бы не мало новых, интересных открытий, если б отнеслись с должным вниманием к его связи с таким хорошо осведомленным во многих общественно-политических делах человеком, каким был Д. Давыдов.

Разве не стоит, например, размышлений грибоедовская фраза о «буйной и умной» голове Дениса Давыдова? Припомним, при каких обстоятельствах она написана. Это было ранним утром, 4 января 1825 года. Грибоедов именно тогда жил в горячем атмосфере зреющего декабристского восстания, жил, «окруженный дружбой и любовью заговорщиков», как пишет М. В. Нечкина.

И вот что-то случилось. Грибоедову не спится. Он решает поделиться меланхолическими мыслями со старым другом С. Н. Бегичевым. Все обычно, ничего странного! Вдруг Грибоедову вспоминается Денис Давыдов, вернее какой-то крепко запавший в душу разговор с ним, и следует такое признание: «Нет, здесь нет эдаком буйной и умной головы, я это всем твержу; все они, сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки».

Уточним, что Д. Давыдов в период московского общения с Грибоедовым не пил, не буянил, отличался примерным, «благоразумным» поведением, стало быть, буйными, смелыми были мысли Д. Давыдова, которые припомнились Грибоедову спустя семь месяцев после отъезда из Москвы.

Думается, что затронутые вопросы, касающиеся связи А. С. Грибоедова с Д. Давыдовым, заслуживают самого серьезного исследования.

35

Этот разговор Дениса Давыдова с Грибоедовым описан Вяземским в его воспоминаниях (П. А. Вяземский, Полное собрание сочинений, т. VII, СПБ, 1882).

36

Книга эта, написанная отцом братьев-декабристов, была в то время особенно популярна в либеральных кругах. Она издана в Петербурге в 1823 году.

37

Вопрос о Кавказском тайном обществе до сих пор остается недостаточно исследованным. В своих записках декабрист С. Г. Волконский пишет, что после нескольких встреч на Кавказе с Якубовичем он «получил, если не убеждение, что существует на Кавказе тайное общество, имеющее целью произвести переворот политический в России, и даже некоторые предположительные данные, что во главе оного сам Алексей Петрович Ермолов и что участвуют в оном большею частью лица, приближенные к его штабу. Это меня ободрило к большей откровенности, и я уже без околичностей открыл Якубовичу о существовании нашего тайного общества и предложил ему, чтоб кавказское общество соединилось с Южным всем его составом. На это Якубович мне отвечал: «Действуйте, и мы тоже будем действовать, но каждое общество порознь, а когда прилет пора приступать к явному взрыву, мы тогда соединимся. В случае неудачи вашей, мы будем в стороне, и тем будет еще зерно, могущее возродить новую попытку. У нас на Кавказе и более сил, и во главе человек даровитый, известный всей России, а при неудаче общей, здесь край и по местности отдельный, способный к самостоятельности. Около вас сила вам, вероятно, не сручная, а здесь все наше по преданности обшей к Ермолову…»

С. Г. Волконский подробно рассказал об этом прежде всего В. Л. Давыдову, который переписал отчет Волконского Тульчинской директории.

В своих показаниях следственному комитету В. Л. Давыдов, признав, что Волконский говорил о Кавказском обществе, добавляет, что оно «управляется двумя советами, один из шестнадцати, другой из четырех членов», и тут же следом заявляет, будто Поджио, ездивший на Кавказ, утвердительно говорил, что не существует там общества никакого и что мысль, что Ермолов берет в оном участие, ни с чем не сообразна и никакого совершенно основания не имеет» («Восстание декабристов», т. X, 1953 г.).

К последнему заявлению, разумеется, надо относиться осторожно, приняв во внимание, что Ермолов декабристу Давыдову приходился двоюродным братом, находился с ним в переписке, и Давыдову, естественно, хотелось выгородить из дела Ермолова.

Что же касается Якубовича, то его показания следственному комитету резко расходятся с показаниями Волконского и Давыдова. Якубович уверял: «Князь Волконский первый дал мне понятие об обществах, существующих в России, и обществе второй армии, несколькими словами говоря, что они очень сильны и что добродетельнейшие люди составляют оное, но подробностей я не знаю». Якубович разговоры о Кавказском обществе резко отрицал: «Рассуждений об основании или распространении общества я ни с кем во всю мою службу в Грузии не имел…»

Якубович в своих показаниях совершенно умолчал о пребывании в Москве весной 1825 года, а на вопросы, с кем имел переписку, категорически дважды показал, будто «с 1821 года командирован был на кавказскую линию, и, кроме по службе со штабом и адъютантами генерала Ермолова, я ни с кем не имел переписки» и далее: «в 1824 году сентября 15 я выехал из Георгиевска и с тех пор ни с кем не имел никакой переписки…» («Восстание декабристов», т. II, 1953 г.).

Несколько известных писем Якубовича к Д. Давыдову, написанных именно в те годы, заставляют думать, что у Якубовича были какие-то основания не упоминать ни о переписке с Д. Давыдовым, ни о московских свиданиях с ним.

38

Декабрист А. А. Бестужев находился с Д. Давыдовым в самых лучших отношениях. Познакомились они у Вяземского в Москве 21 февраля 1823 года, как свидетельствует сам Бестужев в своих записях о поездке в Москву (сборник «Памяти декабристов», т. I, Ленинград, 1926 г). 23 февраля Бестужев опять записал, что, обедая у Вяземского, слушал анекдоты Давыдова, а 8 марта следует такая запись: «У Давыдова. Тот дал мне свои записки».

39

9 ноября 1825 года московский поэт С. Нечаев, узнав, что А. Бестужев выпускает повесть под названием «Кровь за кровь», писал ему: «С нетерпением ждем твоих повестей. Давыдов догадывается, что «Кровь за кровь» родом с Кавказа, Якубович был твоею музою». Это письмо свидетельствует, что Д. Давыдову, во всяком случае, хорошо были известны мстительные порывы Якубовича и были какие-то разговоры с Бестужевым о Якубовиче.

40

В биографиях Е. А. Баратынского нет сведений о том, какое участие принимал в его освобождении от солдатчины Д. Давыдов, поэтому считаю необходимым привести некоторые письма его к Закревскому. 6 марта 1824 года Д. Давыдов писал: «Сделай милость, постарайся за Баратынского, разжалованного в солдаты; он у тебя в корпусе. Гнет этот он несет около восьми лет или более, неужели не умилосердятся? Сделай милость, друг любезный, этот молодой человек с большим дарованием и верно будет полезен. Я приму старание твое, а еще более успех в сем деле за собственное мне благодеяние». 23 июня 1824 года Д. Давыдов опять пишет: «Повторяю о Баратынском, повторяю опять просьбу взять его к себе».

Д. Давыдов в самом деле бомбардировал Закревского подобными напоминаниями и добился своего. Баратынский был произведен в прапорщики, а затем, опять при содействии Д. Давыдова, получил и желаемую отставку. 16 февраля 1826 года Д. Давыдов писал Закревскому: «Благодарю тебя от души за отставку Баратынского, он весел как медный грош а считает это благодеяние твое не менее первого».

41

Об этих дворцовых учениях рассказывает декабрист Н. И. Лорер в своих известных записках.

42

Стихотворение Баратынского написано за несколько дней до 14 декабря 1825 года, после того как между ним и Д. Давыдовым установилась дружеская близость. И если бы Давыдов в откровенных разговорах с Баратынским не выражал желания видеть отчизну свободной, разве мог бы клясться именно «отчизною свободной» Баратынский?

Фраза эта, несомненно, свидетельствует о характере бесед, происходивших в то время между Д Давыдовым и Баратынским, и об их настроениях.

43

Этот случай записан самим Д. Давыдовым. Интересно отметить, что он не постеснялся назвать царя «змеем», а это слово довольно точно характеризует Николая, как злого и коварного человека.

44

Комиссионер Иванов показал, что стихи «неистового вольномыслия» он получил от Громницкого, а тот заявил, что эти стихи даны ему М. П. Бестужевым-Рюминым при свидетелях Тютчеве, Спиридове и Лесовском, которые и подтвердили его показания. Тогда следственный комитет обратился за разъяснением к Бестужеву-Рюмину, добавив, что одновременно и капитан Пыхачев показал, будто он, Бестужев-Рюмин, раздавал всем вольнодумческие стихи Пушкина и Дельвига. Следственный комитет предложил ответить на три вопроса: когда, где и от кого были получены стихи, данные Громницкому; кому давали их читать, и были ли они получены от авторов или от кого другого; состояли ли «сии сочинители» членами общества?

М. П. Бестужев-Рюмин ответил:

«Сие показание Спиридова, Тютчева и Лесовского совершенно справедливо. Пыхачев также правду говорит, что я часто читал наизусть стихи Пушкина (Дельвиговых я никаких не знаю). Но Пыхачев умалчивает, что большую часть вольнодумных сочинений Пушкина, Вяземского и Дениса Давыдова нашел у него еще прежде принятия его в общество… Списков с них никому не давал. Рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло…. Принадлежат ли сии сочинители обществу или нет — мне совершенно неизвестно (дело Бестужева-Рюмина в «Восстании декабристов», т. IX. Гос. изд-во полит, литературы, 1950 г.).

45

Это описано в «Записках Д. В. Давыдова, в России цензурой не пропущенных», Лондон — Брюссель, 1863 г. Известно, что А. И. Герцен, напечатав этот краткий рассказ Д. Давыдова о жестокости Николая, от себя добавил: «Каков нрав был у этого человека, еще совсем молодого».

46

Вероятно, вспоминая именно это предупреждение Закревского, впоследствии, 6 августа 1828 года, Д. Давыдов писал ему: «Как я помню слова твои при отъезде моем в Персию, но я им тогда не хотел верить, быв исполнен пламени и восторга!»

О том, что Д. Давыдов все же этому предупреждению поверил и уезжал на Кавказ удрученный и неуверенный в том, что возвратится живым назад, он весьма осторожно намекает в письме к жене 22 января 1831 года, писанном по дороге в Польшу: «Я гораздо покойнее нежели тогда, как ехал в Грузию, хотя разлука была для меня и (неразборчивое слово); какая-то уверенность неизъяснимая, что я скоро возвращусь и скоро увижу тебя, меня поддерживает» (ЦГВИА, фонд 194, опись 1, ед. хранения 65).

47

Н. Н. Муравьев, с вполне понятной недоброжелательностью отозвавшись о Д. Давыдове в своих воспоминаниях, заключает следующими словами:

«Помнили родственную связь его с Алексеем Петровичем; никто не имел причины жаловаться на него лично, и сие только служило к охранению перед ним по наружности того уважения, которое должно было иметь к начальнику. Безнравственные рассказы его имели мало действия в кругу частных начальников, руководствовавшихся правилами совершенно противными. Не скажу однако ж, чтобы его не любили; в обхождении он был очень прост, ласков и душу имел добрую, сие также поддерживало его в мыслях и расположении каждого. Он имел добрые качества сии при всех его недостатках и не оставил по себе неприятелей и недовольных» (записки Н. Н. Муравьева-Карского, журнал «Русский архив», т. I, 1889 г.).

Свидетельство это ценно тем, что оно сделано человеком, не питавшим дружеских чувств к Д. Давыдову.

Что касается «безнравственных» рассказов Д. Давыдова, то этот вопрос заслуживает особого внимания. Ведь тогда «безнравственными» назывались рассказы, дышавшие вольномыслием и критиковавшие высшее начальство. Муравьев писал записки в конце жизни, будучи реакционером, и, несомненно, имел в виду такую «безнравственность», противопоставляя ей «правила совершенно противные», которыми якобы руководствовались офицеры корпуса, состоявшего под его, Муравьева, начальством.

48

Д. Давыдов не забыл упомянуть в своих записках о том, что император Павел считал своих сыновей Николая и Михаила незаконнорожденными, и о том, как Ростопчин уговорил Павла не публиковать указа об этом только потому, что иначе «в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щек ваших».

49

Фамилия цензора, запретившего стихи Давыдова, была Щеглов. Когда его назначили затем цензором «Литературной газеты», А. Пушкин писал в цензурный комитет, что Щеглов «своими замечаниями поминутно напоминает лучшие времена Бирукова и Красовского», а в доказательство привел случай с запрещением патриотических стихов Давыдова: «Цензор усомнился, можно ли допустить называть таковым образом («отечества щит) двух капитан-лейтенантов, и вымарал приветствие не по чину».

50

Бестужевский молочный скот до сих пор славится в среднем Поволжье высокой продуктивностью.

51

29 января 1830 года Д. Давыдов писал Вяземскому: «Пушкина возьми за бакенбард и поцелуй за меня в ланиту. Знаешь ли, что этот черт, может быть, не думая, сказал прошедшее лето за столом у Киселева одно слово, которое необыкновенно польстило мое самолюбие?.. Он, хваля стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать свои круче и приноравливаться к оборотам моим, что потом вошло ему в привычку».

Следует вспомнить и рассказ М. В. Юзефовича, встречавшегося с Пушкиным на Кавказе. Юзефович пишет: «В бывших у нас литературных беседах я раз сделал Пушкину вопрос, всегда меня занимавший: как он не поддался тогда обаянию Жуковского и Батюшкова и даже в самых первых опытах не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне отвечал, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным» («Русский архив», 1880 г.).

52

Как ни курьезно, но Закревский в самом деле попал под надзор жандармерии за дружбу с Ермоловым. Именно тогда Бенкендорф писал начальнику Московского жандармского отделения Волкову: «Я думаю, что Закревский, который просится в отпуск на несколько месяцев, также будет в Москве… Напишите мне весьма секретно, как он будет держать себя, кого он будет посещать и увидит ли он своего друга Ермолова?» («Русская старина», т. II, 1889 г.).

Бенкендорф при этом, вероятно, не знал, что Волков был старым приятелем Закревского, который, таким образом, имел возможность осведомляться о кознях шефа жандармов.

53

Письмо Д. Давыдова публикуется впервые по подлиннику, обнаруженному в Центральном государственном историческом архиве в Москве (фонд 1, экспедиции III жандармского отделения, ед. хранения 363 стр. 5).

54

Д. Давыдов выехал из Москвы 15 января 1831 года и прибыл в главную квартиру 12 марта, а обратную дорогу из Польши в Москву сделал в семь дней.

Двухмесячный срок пребывания в пути легко прослеживается по письмам Д. Давыдова к жене, и даты этих писем позволяют, в частности, точно определить, что Д. Давыдов не был и не мог быть на известном мальчишнике Пушкина, состоявшемся в Москве 17 февраля 1831 года. Это очень важно установить потому, что до последнего времени многие пушкиноведы считали Д. Давыдова в числе присутствовавших на мальчишнике, основываясь на письме самого Д. Давыдова, который позднее, 23 апреля 1833 года, писал поэту Языкову: «Я пьяный на девичнике Пушкина говорил вам…»

Остается предположить, что друзья Пушкина перед свадьбой собирались у него несколько раз, именуя эти дружеские пирушки «мальчишниками», или, как неправильно выражается Давыдов, «девичниками» Денис Давыдов, видимо, присутствовал на одном из них, но не на главном, предсвадебном.

55

Письмо публикуется впервые по подлиннику, датированному 8 марта 1831 года (ЦГВИА, фонд 194, опись 1, ед. хранения 65).

56

Об этих посещениях Д. Давыдовым Пушкина вспоминает П. В. Нащокин в своих беседах, записанных П. И. Бартеневым («Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым». Ленинград. 1925 г.)

57

Письма Д. Давыдова к П. Н. Ермолову хранятся в Центральном государственном архиве древних актов (фонд Ермоловых, опись 1, ед. хранения 751).

58

Роман Д. Давыдова с Е. Золотаревой никогда в печати не освещался. Сыновья поэта-партизана после его смерти приняли все меры к тому, чтобы скрыть от широкой огласки последнее увлечение отца. Они умышленно утверждали, будто Евгении было всего восемнадцать лет и увлечение ею носило случайный и сентиментальный характер, а печатая посвященные ей стихи, нарочно ставили под некоторыми из них более ранние даты. О том, кто же была девушка, вдохновившая стареющего поэта на чудесные стихи, заслужившие восторженную оценку В. Г. Белинского, не было ничего известно, кроме того, что она была дочерью пензенского помещика.

Мне удалось по архивным материалам, полученным в Пензе и Ульяновске, по нескольким письмам Д. Давыдова и Е. Золотаревой, а также по отрывкам из их переписки, публиковавшимся в «Историческом вестнике» в 1890 году, восстановить истину о последнем романе поэта-партизана, и я основываю, таким образом, историю этого романа не на вымысле, а на документальных материалах.

Кто была Евгения Золотарева? На этот вопрос довольно точный ответ дает обнаруженная мною раздельная запись, учиненная семьей Золотаревых в Пензе 11 июля 1832 года (Пензенский облгосархив, фонд 196, опись 2, дело 979, лист 21–23).

Из этой записи, в частности, видно не только семейное и имущественное положение Е. Золотаревой, приходившейся с материнской стороны племянницей братьям Бекетовым, но и определяется ее возраст: к началу романа с Давыдовым ей было уже 23 года. Хочется заметить, что она приходилась двоюродной сестрой великому русскому химику Н. Н. Бекетову и дальней родственницей поэту А. Блоку.

59

Вяземский, знавший Д. Давыдова более других его друзей, писал о нем:

«Денис и в зрелости лет сохранил изумительную молодость сердца и нрава. Он был душою и пламенем дружеских бесед, мастер был говорить и рассказывать. Он все духом и складом ума был моложав… Не лишним заметить, что певец вина и веселых попоек в этом отношении несколько поэтизировал. Радушный и приятный собутыльник, он на самом деле был довольно скромен и трезв. Он не оправдывал собою нашей пословицы: пьян да умен, два угодья в нем. Умен он был, а пьяным не бывал» («Русский архив», 1866 г., стр. 890–900).

60

Рассказ о том, как Грибоедов заканчивал «Горе от ума» в тульской деревне Бегичева и эпизод с Дмитрием Никитичем взят мною из воспоминаний его племянницы Е. Соковниной («Воспоминания о Д. Н. Бегичеве» в журнале «Исторический вестник», т. III, 1889 г.).

61

Ответ Ермолова записан дословно Д. Давыдовым в его записках.

62

Чрезвычайно высоко оценивал достоинства давыдовской военной прозы В. Г. Белинский, который писал следующее:

«Прозаические сочинения Давыдова большею частию — журнальные статьи, вроде мемуаров. В них найдете вы живые воспоминания об участии автора в разных кампаниях, особенно в священной брани 1812–1814 годов; воспоминания о героях той великой эпохи — Каменском, Кульневе, Раевском и проч. Предоставляем военным людям судить о военном достоинстве этих статей; что же касается до литературного, с этой стороны они — перлы нашей бедной литературы: живое изложение, доступность для всех и каждого, интерес, слог быстрый, живописный, простой и благородный, прекрасный, поэтический! Как прозаик, Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литературы» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, СПБ, 1904 г.).

63

Послание Языкова восхитило не одного Д. Давыдова. Н. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», вспоминая Пушкина, замечает: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное в журнале. В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина. (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал в послании к Овидию: «Суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их».) Я помню те строфы, которые произвели у него слезы…» Далее Н. Гоголь цитирует стихи и заключает так: «У кого не брызнут слезы после таких строф? Стихи его, точно разымчивый хмель; но в хмеле слышна сила высшая, заставляющая его подниматься кверху».

64

Возмущенный наглой выходкой помещиков, Д. Давыдов подробно описал этот случай в письме к Вяземскому 28 мая 1834 года и одновременно в письме к П. Д. Киселеву, требуя, чтоб помещикам разъяснили сверху позор их поступка.

65

Монолог Д. Давыдова построен на основе его письма к Вяземскому и может служить образцом своеобразного и живого стиля поэта-партизана.

66

Поездка в Петербург в 1836 году довольно подробно описана Д. Давыдовым в письмах к жене, которые хранятся в ЦГВИА (фонд 194, опись 1, ед. хранения 66). Пребывание Д. Давыдова в столице, визиты к Вяземскому, Пушкину, Жуковскому, прием во дворце, слушание «Ревизора» — все это рисуется в моей хронике на основе вышеуказанных писем.

67

Интересно отметить, что в этом впервые публикуемом письме имеется указание на предстоящую свадьбу Рославлевой. Вероятно, из осторожности Д. Давыдов не сообщил, что она выходит за сосланного в Пензу вольнодумца Н. П. Огарева, но, разумеется, знал об этом отлично. Н. П. Огарев постоянно вращался в том самом кругу, где проводил время и Д. Давыдов. Рославлева была подругой Золотаревых. При таких обстоятельствах знакомство и общение Огарева с Давыдовым кажется совершенно естественным, хотя, к сожалению, не подтверждено документально, почему я и вынужден был ограничиться в хронике простым их знакомством.

68

Заметим, что военная проза Д. Давыдова достаточно широко использовалась Л. Н. Толстым при создании романа «Война и мир». И доказать это не трудно, стоит лишь внимательно сличить текст Давыдовских военных записок с текстом романа. Приведем некоторые примеры.

В «Дневнике партизанских действий», касаясь знаменитого Тарутинского сражения, Д. Давыдов пишет:

«Генерал Шепелев дал 4-го числа большой обед, все присутствовавшие были очень веселы, и Николай Иванович Депрерадович пустился даже плясать. Возвращаясь в девятом часу вечера в свою деревушку, Ермолов получил через ординарца князя Кутузова, офицера кавалергардского полка, письменное приказание собрать к следующему утру всю армию для наступления против неприятеля».

В романе «Война и мир» использованы все детали этого эпизода и лишь не названа фамилия пляшущего генерала Николая Ивановича. Мы можем точно сказать, что этот генерал не вымышлен, это командир конногвардейцев Депрерадович.

Дальше в своем «Дневнике» Давыдов пишет:

«Кутузов со свитой, в числе которой находились Раевский и Ермолов, оставался близ гвардии; князь говорил при этом: «Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель, приняв свои меры, заблаговременно отступает». Ермолов, понимая, что эти слова относятся к нему, толкнул коленом Раевского, которому сказал: «Он на мой счет забавляется». Когда стали раздаваться пушечные выстрелы, Ермолов сказал князю: «Время не упущено, неприятель не ушел, теперь, ваша светлость, нам надлежит с своей стороны дружно наступать, потому что гвардия отсюда и дыма не увидит». Кутузов скомандовал наступление, но через каждые сто шагов войска останавливались почти на три четверти часа; князь, видимо, избегал участия в сражении».

А в романе «Война и мир» этот эпизод выглядит так: «Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где по донесениям казаков прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).

— Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.

Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла, и что Кутузов ограничится этим намеком.

— Это он на мой счет забавляется, — тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.

Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:

— Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.

Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступление, но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа».

В том же «Дневнике партизанских действий» сообщается про взятого в плен французского барабанщика Vincent Bode (в романе Л. Н. Толстого он назван Vincent Bosse), рассказывается, как Фигнер, пропуская обезоруженных французов, обрывал их болтовню словами: "Filez, Filez" (в романе их произносит Долохов) и т. д. Возможно, даже картина подвига капитана Тушина навеяна была чтением Давыдовских «Материалов для истории современных войн», где, описывая бой под Шенграбеном, Д. Давыдов замечает:

«Во время главной неприятельской атаки майор Киевского гренадерского полка Экономов, заняв своим баталионом деревню, находившуюся в тылу нашей позиции при спуске в крутой овраг, оказал тем всему отряду величайшую заслугу. Неприятель, подойдя к ней, был встречен батальным огнем; если б ему удалось овладеть этой деревней, весь отряд князя Багратиона был бы неминуемо истреблен».

В романе «Война и мир» батарея Тушина тоже занимает позицию при спуске в «крутой и глубокий овраг», а к тому же Л. Н. Толстой трижды упоминает, между прочим, имя майора Экономова, ничего не говоря о его героическом действии, ибо в романе оно совершается капитаном Тушиным, прообразом которого является Экономов.

А сколько в романе характерных давыдовских фраз и словечек! Ростов, приехав в Воронеж, говорит губернаторше: «Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь». Многие ли знают, что эта любимая Д. Давыдовым фраза взята из его военных записок, откуда перекочевали в роман и такие выражения, как «рубай в пёси», «пасть как снег на голову» и т. д.

Для исследователей творчества Л. Н. Толстого все это должно представлять несомненный интерес.

69

Публикуемое письмо Вяземского имеет любопытную историю. Подлинная копия этого письма, снятая и проверенная Д. Давыдовым, хранилась после его смерти у сыновей в Верхней Мазе. А копия, сделанная с этого письма А. Я. Булгаковым, без указания, кому письмо адресовано, и в несколько искаженном виде, была найдена в архиве Булгакова после его смерти и опубликована в «Русском архиве» (1879 г., № 6) как «письмо Вяземского к Булгакову», хотя при этом П. И. Бартенев и сделал примечание, что, возможно, письмо писано не Булгакову. Тем не менее в литературе оно стало известно как «письмо Вяземского к Булгакову», в частности так оно печатается в книге «Пушкин в воспоминаниях современников» (Гос. изд-во, худож. литературы, 1950 г.).

Просматривая бумаги Д. Давыдова, хранящиеся в ЦГВИА, я обнаружил ту подлинную копию, о которой говорил выше, во многом отличающуюся в тексте от «булгаковской копии», а письма Давыдова к Вяземскому без труда позволили установить, что письмо писано именно Д. Давыдову.

Письмо Вяземского публикуется по обнаруженной в делах Д. В. Давыдова копии. Сокращены лишь три страницы монархических излияний и бездоказательных доводов, будто Пушкин никогда не принадлежал к политической оппозиции (ЦГВИА, фонд 194, опись 1, ед. хранения 68, стр. 132–135).