Последние годы Дениса Давыдова - [11]

Дениса Васильевича встретили хозяева приветливо.

— Мне Агафья уже сказывала, что вы приехали. Я к вам как раз наведаться хотел, — произнес Никифор, усаживая гостя на почетное место под образами.

— А я встретил вчера Агафью и не узнал сначала… Похорошела очень!

— Вы уж скажете, барин, — потупилась хозяйка. — С чего нам хорошеть-то?

— Не гневи бога, Агафья, — бросив строгий взгляд на жену, заметил Никифор и обратился к гостю: — Живем мы супротив прежнего поприглядней, сами видите, Денис Васильевич… Работы кузнечной много, хлеб у нас не переводится, оброк отсылаю исправно.

— Назад, в Бородино, значит, не собираешься?

— Как вам будет угодно, — склонив голову, отозвался Никифор. — А по мне лучше здешних мест нет. От добра добра не ищут!

— В таком случае, если хочешь, я прикажу, чтоб тебя совсем сюда приписали и землю под усадьбу дали.

Лицо Никифора просияло. Он облегченно вздохнул:

— О том и просить вас хотел… Премного благодарны!.. Век ваши милости не забудем…

— Ну, хорошо, — продолжал Давыдов. — Только ты мне тоже услужить должен.

— Приказывайте, Денис Васильевич! Все исполню, будьте в надеже!

— Видишь, в чем дело… Я пока что в Денисовке жить и хозяйничать не могу, а Федосеич распустил тут всех, пьянствует, а имение из года в год все менее дохода дает. Вот я и надумал назначить тебя бурмистром.

Давыдов полагал, что назначение на выгодную должность несказанно удивит и обрадует Никифора, но случилось нечто непонятное. Никифор отшатнулся, побледнел, опустил голову. Руки его дрожали. Агафья, прислушивавшаяся к разговору, словно застыла, глядя на мужа испуганными глазами.

— Увольте… не справлюсь… — глухо пробормотал Никифор, не поднимая головы.

— Не понимаю, — пожал плечами Давыдов. — Народ тут, кажется, смирный, послушный. Следи лишь за установленным порядком, чтобы от барских работ не отлынивали, сеяли и убирали в срок. Жалованьем я тебя не обижу, а будешь стараться, то в награду и вольную получишь.

Никифор несколько секунд стоял молча, переминаясь с ноги на ногу, потом медленно поднял голову:

— С великой охотой чем угодно служить вам рад, Денис Васильевич, а бурмистром быть не могу. Как мне мужиков на барщину гонять, коли сам я мужик?

— Глупости! Надо кому-то имением управлять. Лучше разве мужикам будет, если я, как другие господа делают, немца какого-нибудь над вами поставлю?

— Воля ваша, — тяжело вздохнул Никифор. — А мне совесть не дозволяет… Ежели без строгости править, как Федосеич, вас прогневишь, а ежели строго спрашивать — народ обидишь, а тогда известно, как глядеть на тебя будут…

Доводы были убедительны. Интересы помещиков и крестьян никак не совпадали. Давыдов сдвинул сердито густые брови, задумался.

— Хорошо, не желаешь мне помогать, не надо, — произнес он наконец. — Но скажи по правде, чего же все-таки ты опасаешься?

— Недовольства кругом много, Денис Васильевич. Тут-то, слава богу, ничего дурного пока не слышно, а в соседних деревнях сплошь роптание…

— Вот как! — насторожился Давыдов. — А кто же и про что ропщет? Говори, не бойся…

— Да ведь сами небось видели, как народ живет. Второй год, почитай, мужики кругом голодуют… Опять же и притеснения всякие.

— Жалости у иных господ вовсе нет, — неожиданно вставила Агафья и, не договорив фразы, всхлипнула. — Вчера в ближнем селе вдова повесилась… А уж какая была тихая, работящая…

— Почему же повесилась? Что за причина?

— Дочь единственную, первую в селе красавицу и певунью, барин от матери отлучил и продал, — пояснил Никифор. — Вот и не стерпела горемычная…

— А как фамилия барина?

— Господин Ерохин… В Орел продал девку-то для забавы графу какому-то… Сами судите, как в народе роптанию не быть?

Трагический конец истории, начало которой слышал недавно от помещика, взволновал и возмутил сильнейшим образом Дениса Васильевича. Конечно, чувств своих перед Никифором он не открыл, но, придя домой, долго не мог успокоиться.

Будучи человеком гуманным, убедившись во время войны, насколько простой народ возвышается в любви к отечеству над «потомками древних бояр», Давыдов не мог считать нормальными такие явления, как помещичьи неистовства и разврат. Сам он, следуя суворовским традициям, ни разу не ударил солдата и не подвергал телесным наказаниям своих крестьян. Но когда сестра Сашенька сказала, что она увеличила в Бородине барщину и надбавила оброк, он не возражал. И сейчас приехал в деревню, чтобы по примеру сестры поднять доходность имения. О том, что подобный нажим на крепостное крестьянство тоже является одной из форм тиранства, он, вероятно, не думал.

Груз сословных представлений о незыблемости крепостного права, этой древней привилегии дворянства, мешал ему сделать верный вывод о необходимости прежде всего уничтожить именно крепостное право как главный корень зла. Может быть, где-то в глубине сознания смутно и шевелилась иногда такая мысль, но она подавлялась множеством сословных предубеждений. Границы добра и зла были неясны.

Теперь, как и два с лишним года назад, когда услышал ночной разговор гусар, мечтавших о воле, он вновь почувствовал какую-то острую душевную тревогу. Что-то было такое, что требовало ясности. Но что же?