Последние гиганты. Полная история Guns N’ Roses - [99]

Дуг замолчал и вздохнул. «Когда я говорю об этом, то намекаю на бункерное мышление в военное время. Знаешь, трое парней сидят в бункере, у них над головами грохочут выстрелы, а они сидят в замкнутом пространстве по семь дней. К концу недели у всех развивается серьезное посттравматическое стрессовое расстройство, и это вас сближает».

Кроме того, Дугу Голдстейну пришлось серьезно поговорить с Даффом, когда тот стал так много пить, что едва мог играть на басу. Он попросил звукорежиссера записать ему отдельно партию Даффа. «Слушаешь, а там такой, дынь! Дынь! Потом пауза. Потом опять… дынь! Я решил — какого черта? И высказал Даффу: «Слушай, парень, тебе нужно перестать столько пить перед выступлением. Меня не волнует, сколько ты выпьешь после. Это касается только тебя и Бога. Но это сказывается на выступлении, а значит, и на ребятах, которые платят уйму денег, чтобы на него попасть». Дафф возмутился: «Да ты с ума сошел. Я не дерьмово играю».

Голдстейн подождал несколько дней, потом пригласил Даффа, пока тот еще не напился, к себе в номер, где у него был стереопроигрыватель, и включил запись. «Это была запись басового канала, так что на ней было слышно только бас. Я включил песню «Sweet Child». И опять там — дынь! Дынь! Ды-ы-ы-н-н-нь! Он не только пропускал фрагменты партии, но еще и играл их не вовремя. Я отчаянно пытался не заржать. Даффу, очевидно, было очень стыдно. Зато после этого он стал гораздо меньше пить перед концертом. Все равно, конечно, пил, но значительно меньше. Хотя большую часть гастролей Дафф был абсолютно пьян».

Голдстейн, который до сих пор считает, что Аксель Роуз — самый талантливый, умный и щедрый человек, с которым он когда-либо работал, с чудесным чувством юмора, о котором не знают другие, признается, что вряд ли Слэш и Дафф так страшно злоупотребляли бы наркотиками и алкоголем, если бы не боялись до усрачки, что Аксель снова бросит их одних на сцене.

Я поинтересовался, стали ли музыканты к тому времени его бояться?

«Не думаю, что они вообще его боялись. Думаю, просто злились за то, что им приходится одним стоять на сцене и что-то играть. Мэтт Сорум постоянно подходил ко мне и говорил: «Я пойду и надеру этому ублюдку зад!». А я отвечал: «Да ладно, парень. Если ты это сделаешь, то мы все поедем домой». Как-то раз он приходит в гримерку к Акселю, где я стою у двери, и говорит: «С меня хватит, убирайся с дороги!» Мне понравилась бравада Мэтта, и я ответил: «Ну, вперед». Он заходит, но я не слышу ни звуков ломающейся мебели, ничего такого». Вместо этого, когда через несколько минут Дуг зашел проконтролировать ситуацию, Мэтт сидел и пил с Акселем шампанское. Ха-ха, у тебя был золотой шанс показать класс, парень».

Чтобы держать все под контролем, Голдстейн порой не ложился спать по несколько дней подряд: «Я никогда особенно много не спал, но в том турне не спал по три дня подряд, да и на четвертый день спал четыре-шесть часов. Слэш знал, как я сплю, поэтому очень мило с его стороны, что на четвертый день он оставался у меня в номере и отвечал на звонки, пока я спал, чтобы меня никто не потревожил. О боже, да. Это было прекрасно. Он приходил и говорил: «Привет, иди спать». — «Спасибо, парень».

Тогда все шло хорошо. Но после двух лет гастролей даже Слэш стал сдавать. «Он стал приходить ко мне раз в пару недель, — вспоминает Голдстейн. — И каждый раз, когда что-нибудь случалось, говорил: «Это гребаное безумие. Я сваливаю». Мой ответ всегда был одинаков: «Знаешь, что, Слэш? Если ты хочешь спрыгнуть с поезда и пойти выступать в клубах в Лос-Анджелесе — иди». Или когда Слэш говорил: «Аксель обходится нам в кучу денег», — я отвечал: «Он нам дорого обходится, это точно. Если хочешь играть в клубе «Whiskey», это тоже можно устроить. Но помни, что мы только что выступали перед 220 тысячами зрителей на стадионе «Маракана» в Рио два вечера подряд и сделали 7 миллионов долларов, потратив на это 500 тысяч. Так что в итоге мы заработали 6,5 миллионов, а в клубе «Whiskey» гарантированно получим 250–500 долларов». Но все повторялось. В принципе, я просто пытался сохранять все как можно дольше».

Теперь, глядя в прошлое спустя четверть века, Дуг Голдстейн жалеет, что не позволял Слэшу и Даффу прямо высказывать Акселю свои обиды. «Раньше я говорил, что лучшее, что я сделал для группы, — это не дал Акселю узнать, насколько остальные музыканты его ненавидят. Потому что, если бы он узнал, что Слэш, и Дафф, и Мэтт, и даже Иззи… Аксель вообще думает, что Иззи ушел из группы из-за неумеренного употребления наркотиков. А это ведь совсем не так».

Он говорит: «Сейчас если бы я мог изменить что-то, то не держал бы ребят подальше от Акселя. В то время мне казалось, что я поступаю правильно. Но теперь понимаю, что нет. Ведь парни понятия не имели, как Аксель их любил. Сейчас я думаю, что нужно было давать им высказаться. А я защищал его от этих слов, потому что боялся, что мы все отправимся домой».

— А какие были отношения между Слэшем и Акселем?

— Их не было.

— Между ними был хоть какой-то контакт?

— Думаю, на сцене был. Но помимо этого почти нет. Я должен взять на себя определенную ответственность за это, потому что если бы… кто знает? Аксель был таким чувствительным, что, если бы Слэш сказал: «Ты ведешь себя как чертов урод», — думаю, мы бы все поехали домой. Не знаю. Легко судить, когда время прошло. Но… Я и правда не знаю ответа на этот вопрос. Возможно, если бы тогда усадить их в одной комнате и дать каждому высказать свои обиды друг на друга, может, у них бы что-то и получилось. А может, и нет. Я не знаю.