Последние дни царской семьи - [37]

Ник. Маклаков.

Приложение V Совещание членов прогрессивного блока с А. Д. Протопоповым, устроенное на квартире М. В. Родзянко

19 октября 1916 года.

Присутствовали: И. И. Дмитрюков, Д. П. Капнист, П. Н. Милюков, Савич, Сверчков, Стемпковский, Чихачёв, Шингарёв, Н. Д. Крупенский, Шульгин, Б. А. Энгельгардт. По приезде Протопопов обратился с просьбой побеседовать запросто, под условием, чтобы ничто не вышло из этой комнаты. Милюков заявил на это, что пора секретов прошла и что он не может дать требуемого обещания, так как должен будет обо всём, что здесь будет происходить, доложить фракции.

А. Д. Протопопов: В таком случае я ничего не могу говорить и извиняюсь, что потревожил председателя Гос. Думы и Вас, господа. Что же произошло, что Вы не хотите беседовать по-товарищески?

Милюков (вскакивая с места, подходя к креслу П-ва, повышенным тоном): Вы хотите знать, что произошло? Я вам скажу: человек, который служит вместе со Штюрмером, при котором освобождён Сухомлинов, которого вся страна считает предателем, освобождён Манасевич-Мануйлов; человек, который преследует печать и общественные организации, не может быть нашим товарищем. Говорят при том об участии Распутина и Вашем назначении.

Протопопов: Я отвечу по пунктам: что касается Сухомлинова, он не освобождён, а изменена лишь мера пресечения.

Милюков (перебивая его): Он сидит у себя дома под домашним арестом и просит о снятии его.

Протопопов: Да, печать от меня не зависит. Она в военном ведомстве. Но я ездил к Хабалову и освободил «Речь» от предварительной цензуры. О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, а я здесь должен говорить «для печати». П. Н. закрывает мне рот, чтобы я не мог объясниться с товарищами. Я мог бы ожидать после нашей совместной поездки за границу, что, по крайней мере, сердце заговорит и смягчит отношения; но, по-видимому, я ошибался. Что же делать. Я хотел столковаться, но если этого нельзя и ко мне так враждебно относятся, я принуждён буду пойти один.

Шингарёв: Прежде, чем товарищески беседовать, нужно выяснить вопрос, можем ли мы ещё быть товарищами. Мы не знаем, каким образом Вы назначены. Слухи указывают на участие в этом деле Распутина; затем Вы вступили в М-ство, главой которого является Штюрмер – человек с определённой репутацией предателя. И Вы не только не отгородились от него, но, напротив, из Ваших интервью мы знаем, что вы заявили, что ваша программа Штюрмера и что он будет развивать вашу программу с кафедры Гос. Думы. В Ваше назначение освобождён другой предатель, Сухомлинов, и вы заняли место человека, который удалён за то, что не захотел этого сделать. При вас же освобождён Ман.-Мануйлов, личный секретарь Штюрмера, о котором ходят самые тёмные слухи. И, наконец, в происходящих теперь рабочих волнениях Ваше М-ство, по слухам, действует, как прежде, путём провокации, пуская в рабочую среду возможные слухи. Вы явились к нам не в скромном сюртуке, а в мундире жандармского ведомства. Вот обо всём этом мы желали бы слышать от Вас, прежде чем определить, каковы должны быть наши отношения.

Протопопов: Я пришёл сюда с целью побеседовать с вами. А теперь выходит, что я присутствую здесь в качестве подсудимого. Притом вы можете говорить всё, что вам угодно, тогда как мне П. Н. зажал рот своим заявлением, что то, что я скажу, появится завтра в печати. При этих условиях я не могу говорить многих интимных вещей, которые опровергли бы те слухи, которым вы напрасно поверили. Например, Распутина я видел несколько лет тому назад, при обстановке, совершенно далёкой от нынешней. Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и полюбил; но я не могу говорить об интимной стороне этого дела. В Департамент полиции я взял человека мне известного и чистого. Я допрашивал чиновника этого Деп-та Васильева об их приёмах; я спросил его строго: «Ну, а ещё что есть у вас?» Он отвечал: «Есть сотрудники». – «А ещё?» – Он бледнел и краснел, потом встал предо мной и сказал, «что больше ничего нет». Провокаций у нас теперь нет (голоса: «А роль Курлова при Столыпине?»), Курлова обвиняют напрасно. (Милюков: «А записка Новицкого?»). Ну, вот, вы верите разным запискам. Столыпин убит не по его вине. Курлов до убийства его был уже назначен сенатором. Об этом у меня в столе есть бумаги. Столыпин говорил мне, что ездил со своим начальником охраны потому, что тогда чувствовал себя безопаснее. Что же делать, если оказалось, что много белых мышей и ни одной белой лошади. Много доказательств мошенничества – и ни одной измены.

Шульгин: Мы все действительно, прежде всего, должны решить вопрос о наших отношениях. Мы все осуждали Вас, и я осуждал публично, и считаю поэтому своим долгом повторить это осуждение в вашем присутствии. Предупреждаю, что доставлю вам несколько тяжёлых минут. Мы не знали, как думать: или вы мученик, если шли «туда» с целью что-нибудь сделать, при явной невозможности сделать что бы то ни было в этой среде. Или вы честолюбец, если вы просто увлеклись блестящим положением, не скрывая от себя, что вы сделать ничего не можете В какое, в самом деле, положение вы себя поставили. Были люди, которые вас любили, и были многие, которые вас уважали. Теперь… ваш кредит очень низко пал. Вы отрезали себя от своих единственных людей, которые могли поддержать вас «там». Этот разговор, который мы ведём теперь, надо было вести тогда до того, как вы приняли власть. При этих условиях понятно, почему П. Н. не считает возможным сделать секрета из нашей беседы. Завтра ж, когда общество узнает, что мы беседовали с вами, оно может предположить, что мы с вами вошли в заговор и мы вас не поддержим, а себя погубим, подобно вам. Я допускаю ещё возможность секрета, если бы сегодня мы ни к чему не пришли. Тогда так и можно сказать: говорили, но ни до чего не договорились. Но если мы на чём-нибудь согласимся, то тогда уже мы обязаны будем сообщить обществу, почему мы нашли возможным согласиться.