Последнее заклинание - [2]

“Да, хозяин”, ответила змея низким, но особенно проникновенным шипением, “Ты — Малигрис, и все чародейское или некромантическое могущество — твое, все заклинания, и чары, и магические фигуры известны тебе. Если ты так желаешь, возможно вызвать девушку Нилиссу из ее пристанища среди мертвых и созерцать ее снова, какой она была прежде, чем ее очарование познало хищный поцелуй червя”.

“Змея, хорошо ли это, подобающе ли это, что я должен вызывать ее таким образом? … Не будет ли никакой утраты, и не будет ли никаких сожалений?”

Змея казалась задумавшейся. Затем медленно и осторожно прошипела: “Это подобающе для Малигриса — сделать так, как он пожелает. Кто, кроме самого Малигриса, может решить, хороша или дурна эта вещь?”

“Другими словами, ты не будешь советовать мне?” это было настолько же утверждением, так и вопросом, и змея не снизошла к дальнейшим высказываниям.

Малигрис недолгое время размышлял, подперев подбородок сжатыми ладонями. Потом он поднялся, медленными, не привычными к быстроте и уверенности движениями, которые контрастировали с его морщинами, и стал собирать, из разных уголков комнаты, с эбеновых полок, из шкатулок с замками из золота, меди или электрума, различные принадлежности, которые требовались для его магии.

Он начертил на полу подходящие круги, и, стоя в середине самого большого, он возжег кадильницы, содержащие соответствующее благовоние, и начал читать вслух, из длинного узкого свитка серого пергамента, пурпурные и киноварные руны ритуала, который вызывает покойных. Испарения из курильниц, синие, белые и фиолетовые, поднялись плотными облаками и быстро заполнили комнату постоянно извивающимися чередующимися колоннами, среди которых солнечный свет пропал и сменился сероватым неземным отблеском, бледным как свет лун, которые восходят из Леты.

Со сверхъестественной медлительностью, с нечеловеческой торжественностью, голос некроманта продолжал читать нараспев, подобно священнику, пока свиток не закончился, и последнее эхо не уменьшилось и не стихло в глухих загробных отзвуках. Тогда цветные пары рассеялись, как будто убрали складки занавеса. Но бледный неземной отблеск все еще заполнял комнату, и между Малигрисом и дверью, где склонялась голова единорога, стояло привидение Нилиссы, как она стояла во времена перед своей смертью, немного склонившись, как овеваемый ветрами цветок, и улыбаясь с трогательной беспечностью юности. Хрупкая, бледная, и одетая просто, с цветами анемонов в ее черных волосах, глазами, которые содержали новорожденную лазурь вешних небес, она была всем, что вспомнил Малигрис, и его вялое сердце оживилось со старой сладостной горячкой, когда он рассматривал ее.

“Ты — Нилисса?” спросил он — “Нилисса, которую я любил в заросшей миртом долине Мерос, в золотые для сердца дни, которые ушли со всеми мертвыми эпохами в залив безвременья?”

“Да, я Нилисса”, Ее голос был тем чистым и журчащим серебряным голосом, который так долго отдавался эхом в его памяти …, Но, так или иначе, поскольку он пристально смотрел и слушал, здесь выросло крошечное сомнение — сомнение, нелепое не менее, чем недопустимое, но, все же, настойчивое: была ли в целом это та же самая Нилисса, которую он знал? Не было ли некоего неуловимого изменения, слишком тонкого, чтобы назвать или определить, не забрали ли время и могила нечто отсутствующее — нечто безымянное, что его магия не смогла возродить полностью?

Были ли глаза так же нежны, были ли черные волосы столь же блестящими, фигура столь же стройной и гибкой, как у девушки, которую он призывал? Он не был уверен, и за растущим сомнением последовала свинцовая тревога мрачным отчаянием, наполнившая его сердце мрачным отчаянием, словно пеплом. Его изучающий взгляд стал испытующим, требовательным и безжалостным, и, с каждой минутой, призрак все меньше и меньше был прекрасным подобием Нилиссы, каждую минуту губы и лоб были менее прекрасными, менее нежными в своих изгибах; стройная фигура стала худой, локоны — обычного черного цвета, а шея — просто бледной. Душа Малигрис снова заболела старостью, и безнадежностью, и гибелью его эфемерной надежды. Он больше не не мог верить любви, юности или красоте; и даже память об этих вещах была сомнительным миражом, вещью, которая могла быть или же не быть. Не было ничего кроме тени, серости и пыли, ничего, кроме пустой тьмы, холода и вцепившегося бремени невыносимой усталости, неизлечимого страдания.

Голосом, тонким и дрожащим, подобным призраку его бывшего голоса, он произнес заклинание, служащее для изгнания призванного фантома. Очертания Нилиссы растаяли в воздухе, как дым, и лунный отблеск, который окружал ее, сменился последними лучами солнца. Малигрис обернулся к змее и проговорил с меланхоличной укоризной:

“Почему ты не предупредила меня?”

“Предупреждение помогло бы?” последовал ответный вопрос. “Все знание твое, Малигрис, за исключением этой единственной вещи; и никаким другим способом ты не мог бы научиться ей”.

“Какой вещи?” вопросил чародей. “Я не научился ничему, кроме тщеты мудрости, бессилия магии, ничтожности любви, и обманчивости памяти … Скажи мне, почему я не смог вызвать к жизни ту же самую Нилиссу, которую я знал или думал, что знал?”