Последнее убежище - [25]

— Не буду.

— Ты в Бога веруешь? — улыбка не исчезает с лица священника, но пристальные, слегка прищуренные глаза смотрят серьезно.

— Вот бы знать… — я лихорадочно вспоминаю, как принято обращаться к попам. Наугад осторожно добавляю —…святой отец…

— Зачем же так помпезно? — заливается смехом церковник. — Вполне достаточно «батюшки» или «отца Михаила». К чему нам такие важности?

— Слишком много горя и несправедливости, батюшка, мне пришлось на своем веку повидать…

Он с готовностью кивает:

— Понимаю. А сюда почему согласился идти?

— Здесь хотя бы умереть можно по-человечески, как солдату положено.

Отец Михаил хмурится и в задумчивости чешет переносицу.

— Трудно жить без веры, а помирать — и подавно. Если же сомневаться в том, ради чего собираешься сложить голову… Не завидую я тебе, Павел Александрович!

— Батюшка, я верил в очень многое. Когда дети заболели — во врачей Динамо, а потом — в докторов со всей дружественной ветки метро. Когда все по очереди развели руками — поверил в лидеров станции, в наших героев, сталкеров и ученых, что ушли на поиски древних лекарств. Три экспедиции при полном вооружении… лучшие люди Динамо… Когда никто не вернулся, осталось верить лишь в одно — в подлость вражеской Площади, скрывшей в своих богатых закромах спасительную вакцину. Так что вера у меня не просто была — я был преисполнен ею, полон до краев. Только вот вышла вся моя вера, до последней капли. Осталось только немного глупой, совсем слепой надежды… Не могу поверить в силу церковных ритуалов и церемоний, уж извините, батюшка. Хочу, но не могу. А надеяться буду — до последнего вздоха. Так уж устроен…

— Никто не верит… Ты бежал со своей станции от бессилия, Додон — от страха увидеть, как однажды не откроются глаза его любимого внука, — в голосе отца Михаил звенит металл. — Вместо веры — отчаяние, вместо любви — боль. А ведь всем нам нужно только чудо. Вам, солдатам, — продержаться в кромешном аду неимоверное количество времени, мне, священнику, — достучаться до Небес… Мы — маяк в ночи, мы должны пылать, не жалея себя, гореть и истлевать в священном пламени. Мы — сигнал «SOS!», радиоволна, молитва, крик о помощи — верь во что хочешь, но только верь. И жди ответа с Той стороны. Иначе… Ты знаешь, что будет иначе. Мы — легион последней надежды, искорка веры в бездонном аду.

Священник с вражеской Площади жестом подзывает двоих служек, и те немедленно принимаются стаскивать с него защитный костюм.

— Ты причинил нам великое зло, — кажется, он не обращает никакого внимания на суетящихся вокруг людей. — Пытаясь в диком отчаянии спасти свою станцию, ты подверг смертельной опасности нашу и помножил горе надвое. Страшный грех на твоей душе, а руки по локоть в крови…

Сняв прорезиненный «защитник», служки извлекают из невзрачного тюка золоченую мантию, отливающую каким-то неестественным для мертвого мира светом, и теперь прилаживают к высокой и мощной фигуре отца Михаила.

— Так искупи грех свой, воин… Сейчас самое время. Оберни бескрайнюю злобу во всеобщее благо — нашим маленьким подземным миркам, забытым всеми, кроме Бога, нужно Чудо. Когда ОН на твоей стороне, творить добро легко и совсем не страшно. Продержитесь полчаса, не дрогните, не дайте нечисти ни малейшего шанса.

Во «всеоружии» — облаченный в величественные одежды, сжимая в одной руке массивный крест с распятой фигурой древнего бога, а в другой — кадило, священник выглядит грозно. Воин Света в царстве вечной Тьмы.

— Обещаю, батюшка, — голос мой дрожит. — Мы не отступим.

— Да будет так! — размашистым, уверенным движением перекрестив все наше немногочисленное воинство, он резко разворачивается и идет к Храму. Гулко стучит тяжелая деревянная дверь, и служитель церкви вместе со «свитой» навсегда скрывается под сенью священного здания.

— Сдержи свое слово, Динамо, — слышится из-за спины.

Додон больше не прячется за шлемом — подставив лицо свежему, бодрящему ветру, он блаженно улыбается.

— Эх, сейчас бы еще дождик пошел, как раньше! Мне он постоянно снится — сильный, хлесткий…. живой.

Я не обращаю внимания на столь странный для прожженного вояки лиризм, только жестом указываю на снятый шлем:

— Ты тоже не рассчитываешь вернуться?

Мой враг садится прямо на холодную землю, скрестив ноги по-турецки и приглашая следовать его примеру:

— А я ж теперь, считай, дезертир — добровольцев собрал, арсенал вскрыл, пленных увел. Подсудное дело, может, даже расстрельное… Предателем для своих стал — куда теперь возвращаться? Приходится всем рисковать, лишь бы… впрочем, тебя это не касается. В любом случае, напрасными надеждами не тешь ни себя, ни людей. С первым же набатом сюда такая орда хлынет…

Смотри, на той стороне дороги находится торговый центр «Мытный двор», напротив — Дом контор, а по диагонали — «Рубин». Все целехонькое стоит, совершенно не тронутое человеком с самого начала времен — новых, само собой. Периодически горячие сталкеровские головы пытаются эту странность исправить и запретные «сосуды» раскупорить. Так вот, с первыми выстрелами сюда сбегутся целые полчища мутантов. Последний рекорд по удержанию круговой обороны составил всего двенадцать минут, нам же все тридцать продержаться нужно — служба за здравие лаконичностью не отличается.