Последнее странствие Сутина - [8]

В эти проклятые времена, убеждала она, нужен ангел, умеющий менять свое лицо, свой язык. Ненависть Ма-Бе к Максу, отчаяние Сутина из-за оккупантов и от боли, пронизывающей желудочную стенку. Двое несчастных, приковавших себя друг к другу, союзники в противостоянии миру, который замыслил против них недоброе. Горе покинутой Ма-Бе охотно объединяется со страхом и чувством вины Сутина, это становится их общим несчастьем, и связывает сильнее, чем счастье. Счастье – это не выход, к тому же его давно нет в городе, заполненном вражеским рыком. Сутин ведет Ма-Бе, как он простоты ради называет ее, на улочку Вилла-Сера, в холодную, неотапливаемую мастерскую. Больше они никогда не говорят о Максе.

Они забиваются в нору и зарываются друг в друга, их языки, их дрожащие ноги сплетаются, ее печальное лоно бьется в его печальные чресла. Как будто этим можно прогнать несчастье, растекающееся по миру и, кажется, издевательски свившее гнездо в самих телах. Они любят друг друга яростно и надрывно. В первый вечер, когда они на драной простыне с тяжким вздохом врывались друг в друга, в бескрайнюю страну дьявольского несчастья, с полки над ними слетел глиняный горшок.

Горшок грянулся об пол прямо рядом с ними, они испугались, еще продолжая любить друг друга, казалось, он хотел убить их раньше, чем они закончат. Позже, поднявшись и молча собирая черепки, оба ясно осознали, что именно это значило. Монпарнас лежал разбитый вдребезги у них за спиной, столицы живописи больше не существовало, ее стерли с карты; на месте, где стояли когда-то «Ле-Дом», и «Ротонда», и «Куполь», будто брюхатые дымом соборы, теперь была пустыня, туда угодила бомба и разметала художников. Песок струился внутрь воронки, заполняя ее своей глухой тысячелетней бесконечностью. Им казалось, что они единственные, кто пережил удар.

А какой она бывала, когда злилась! Она бранилась, шипела, била его, спорила о деньгах, называла его скрягой. Она была непредсказуемой, в любой момент из нее могла выскользнуть быстрая рептилия. Он только широко раскрывал глаза и с ужасом смотрел на внезапно вырвавшегося зверя.

Нет, он не рисовал ее. И все-таки да, он рисовал ее. Марсель Лалоэ видел картину, на Рождество сорок второго, когда он приехал с Ольгой навестить скрывавшуюся в Шампиньи пару. Он в изумлении стоял перед холстом и смог только произнести: шедевр. Сочетание зеленого и фиолетового, темные цвета рептилии, кожа хамелеона, на платье – искрящийся блеск невиданных драгоценностей. Однако Ма-Бе решительно отвергала какое-либо сходство с изображением. Фигура казалось ей слишком состаренной, черты лица монструозно искаженными. Во что Сутин превратил ее прекрасные губы, изящный нос? Настоящее издевательство над былой красотой. Когда он вышел, она взяла кисть и подправила свое лицо.

Сутин испустил крик, когда увидел порчу. С горечью он жаловался Лалоэ:

Посмотрите, что она натворила, это же безумие…

Без колебаний он уничтожил полотно несколькими ударами ножа на глазах оторопевшего от ужаса Лалоэ, никто не мог его остановить, прекрасно-темная рептилия была обречена, и Ма-Бе напрасно пыталась потом склеить обрывки холста… Свершившуюся казнь не отменить.

И этому шипящему ангелу он был обязан тем, что его не схватили, она прятала его на улице Литтре в доме отца, на улице Плант в доме Лалоэ, в шести разных квартирах в Шампиньи. Изломанная муза хранила его и хоронила его.

Она сидела на табурете в катящемся катафалке, временами слегка меняя позу, ее волосы растрепаны, по телу пробегала дрожь всякий раз, когда похоронщики сворачивали в поисках дороги, она вскидывалась, отодвигалась назад, всхлипывала, вздыхала, бормотала себе под нос что-то, чего он уже не мог понять.

Морфин

Катафалк, будто тяжелые черные сани, скользит среди французского летнего ландшафта, через неприметный мост повыше Сомюра, пересекая с юга на сервер капризную Луару, из Шинона в тощие хлеба, бледно покрывающие землю, как снег. Ничего не вспомнят безучастные камыши, крохотные заливы, крики речных птиц. Впереди одинокие шоссе, окаймленные рядами тополей, сонные деревеньки, крохотные улочки, вязко цепляющиеся за шины, будто желая притормозить, задержать торопливый «корбияр», упорно стремящийся на север, но не прямо, а зигзагом, – тайком огибая все города и крупные деревни, будто чумное стадо, от которого можно заразиться. Минуя все трассы с блокпостами оккупантов такими окольными дорогами, которые прежде видели лишь возы сена да громыхающие телеги с навозом. На север, в дерганом рваном ритме, далеко в стороне оставляя Тур, и Орлеан, и Шартр, неслышно наметывая отчаянные петли, как заяц с перебитой лапой, через Сарту, Орн и Эр вверх аж до самой Нормандии и лишь потом на восток, к тайной цели, к Парижу. Как широка внезапно оказалась Франция! На север, на восток, но чудовищно долго, теряя время, словно песок, струящийся из пробитого тугого мешка, и словно кровь, истекающую в желудок.

Он – это его боль в животе, в том месте повыше центра, где сидит ее корень, откуда она силой кислоты пробивает себе путь сквозь слизистую оболочку, захватывая всё новые области. Многие годы это была боль, теперь она превратилась в ручей. Желудочные соки текут в брюшную полость. Течет ручей, разгорается воспаление брюшины, сильнейшие боли огнем охватывают весь живот. Это может длиться часами, но что такое часы? Никто не знает их настоящей долготы, у них нет предела.