Последнее лето в национальном парке - [18]

У нас в доме тоже был такой патриот. Стасиса назвали в честь дедушки, Станислава, высокого и широкоплечего мужчины, которому никто не давал его семидесяти лет. Он обладал громовым голосом Перкунаса, хотя пользовался им, преимущественно, в маленькой сапожной мастерской у турбазы.

Несмотря на седины, Жеминин свекор одевал по субботам парадный костюм, из верхнего кармашка которого свешивалась крупная денежная купюра, и отправлялся в райцентр обойти магазины. Он появлялся в торговых залах с хмурым и независимым видом, и зрелые продавщицы напряженно следили за его неспешной прогулкой вдоль витрин, пока самая отважная не срывалась с места, желая пополнить семейный бюджет.

Его старая жена Вайва, в девичестве панна Круминскайте, хромала с ранней юности, но была первой красавицей в округе и мужчин любила страстно. Возможность утолить внутренний жар и стала основой брака между панной и бедноватым Станиславом. До сих пор старая пани развлекалась у окошка с зеркальцем, набеливая личико и румяня сморщенные щечки. Два раза в день, опираясь на костыль и еле волоча ноги, она ходила кормить кур — у нее был личный курятник, а яйцами она подкармливала свою внучку Лайму, племянницу Юмиса, дочь его покойной сестры. Дачникам покупать яйца у пани Вайвы было опасно, поскольку это очаровательное бесплотное создание в каждый десяток подсовывало пару протухших яичек из своей зимней коллекции, а если квартиранты брали яички в поезд, то тухлыми оказывались все до единого.

Старая Вельма, при случае, намекала на давнюю связь художника Виелониса с молодой пани Вайвой, считая покойную сестру Юмиса его дочерью, но, один бог разберет, что творилось в те мифологические времена, когда нас еще не было среди живых. Сестра, как рассказывала Жемина, умерла от огорчения, узнав о беременности своей незамужней шестнадцатилетней дочери, хотя к ее веселым играм на сеновале относилась до этого крайне снисходительно. Кем был отец маленького Яниса, никто не знал, но сынишка получился очаровательным крепеньким шалуном, и Виелонис, действительно, млел при его виде, как самый примерный прадедушка. Этим летом Барон соорудил ему надежный деревянный лук, и мальчик бегал по окрестностям, прижимая к груди колчан со стрелами и отстреливая пасущуюся в пакавенских травах живность.

Лайма имела фамилию Королева, поскольку эта хорошенькая молодица с маленьким сыном приглянулась как-то заезжему русскому строителю Королеву. Кирпичный король, однако, крепко закладывал и долго в мужьях не продержался. К этому лету Лайма уже успела развестись и забыть его навсегда. Пани Вайва, не любившая свою невестку, всячески подчеркивала привязанность к Лайме, отдавая ей часть своей пенсии.

Дом у Жемины потому-то и был безалаберным и бедноватым, что, доживя до сорока пяти, она так и не стала полной его хозяйкой. Каждый из старших обитателей имел собственную сберкнижку, деньги от квартирантов также делились по долям, а на общие нужды средства выделялись со скрипом. Но нам было уютно в доме, где хозяевам было не до нас, и двери которого никогда не закрывались.

Проснувшийся Барон получил обструкцию (без временного лишения крова, а если Барона выставляли из дома, то это называлось «подвергнуть остракизму»), позавтракал без особого аппетита и не сопротивлялся, когда его оставили присматривать за Ваней. Мы же рванули с места в земляничный овраг, располагавшийся справа от Кавены. На мостках в полном одиночестве прохлаждался бородатый Павлик Колокольчиков, весьма приятный светский человек, дирижировавший в свободное от отпуска время театральным оркестром.

Мы преисполнились радостных надежд по поводу отсутствия конкуренток, но каково же было наше разочарование, когда в тот же миг из земляничного оврага появилась группа нудисток с супругой Павлика Ларисой Андреевной, питерской оперной певицей, и дочерью Татьяной, будущей джазовой певицей. Татьяна ходила уже второй год в синей фетровой шляпе, и снимала ее только в душе. Мать рассказывала, что зимой она сидела в этой шляпе в театре и на занятиях в консерватории. Теперь под шляпой красовался уже знакомый нам ядовито-желтый галстук, чье положение на дочкином теле грозило приобрести ту же стабильность.

Лариса Андреевна ежегодно реанимировала свои голосовые связки свежей земляникой из расчета килограммов пять за сезон. После этой акулы делать в овраге было нечего, и мы, поприветствовав конкурентов, свернули к шоссе. В зарослях люпинов, этих могучих наркотических трав, облюбованных земляникой, сидели Суслик с папой Мишей, личным приятелем Баронессы. Пока Таракан не подрос, Миша частенько таскал его на руках к дремучей зависти своей дочери, вынужденной, в связи с возрастом, ходить на Кавену пешком.

Сегодня Суслика оторвали от постройки шалаша за Вельминым огородом и насильно увели в лес, поэтому она всячески отлынивала от сбора ягод и, вспоминая уж совсем раннее детство, норовила все время забраться папаше на спину. Мы слышали, как она при этом бурчала, не переставая:

— Не хочу больше ходить в ваш проклятый лес. Черника под ногами путается, об грибы спотыкаешься…

Миша время от времени стряхивал дочь со спины, уговаривая ее собирать ягодки — если не в баночку, так хоть в ротик, а Суслик отвечала ему плачущим голоском: