Последнее будущее - [2]

* * *

Дайте душе спокойно сосредоточиться

на пустяках, на ерунде, на семечках,

из маленького, из самого крошечного

пусть вырастет что-то большое,

как когда-то из поворота мысли,

одного поворота в одной голове,

выросла революция, выросла бомба.

Достаточно одной яркой вспышки,

и каждое сердце наполнится радостью

или смертью.

Поставьте у выхода из моей головы охрану.

* * *

Человек может жить без Бога,

пока смерть ему кажется игрушкой в его руках,

пока он видит себя стоящим на лестнице,

устремленной ввысь.

Но когда обнаружится,

что лестница парит в облаках

без опор, без креплений,

в любую минуту может опрокинуться, перевернуться,

он падает перед Всевышним, распластавшись,

как сраженный пулей бегемот.

О, как много нас, припавших к божьим стопам

обессиленными, больными, старыми,

промотавшими душу и годы,

зачеркнувшими не только большие,

но и самые крошечные надежды.

Господи, смилуйся над вспомнившими тебя

на исходе жизни,

в двух-трех шагах от лезвия бритвы,

отчленяющей душу от плоти

по краю последнего вздоха

Запоздалой, недолгой была их вера,

отпусти им грех этот тяжкий.

* * *

Дети должны приносить отцу огорчения,

иначе какие они дети, чьи они дети?

Осла? Верблюда?

Отец должен перманентно приходить в ярость,

покрываться холодным потом,

его должен охватывать ужас.

Иначе какой он отец, чей он отец?

Манекенов? Кукол?

Дети должны быть такими, чтобы отец

каждый вечер, ложась спать,

молил Всевышнего

не дать ему утром проснуться.

Тогда это дети, тогда это отец,

тогда понятно, почему

Бога мы зовем Отцом

* * *

Памяти Анатолия Соснина

Когда я думаю о тебе, я не все понимаю

в твоих несуразных, запредельных поступках,

но всем своим существом ощущаю

красоту сочувствия, милости,

красоту равнодушия

к вознаграждениям суеты.

Какой-то негромкий,

но пронзительный упрек

исходит из твоей завершившейся жизни.

Ты оставил после себя

чистую, белую тень,

расстилающуюся перед нами,

как свиток Писания,

как приглашение или обязанность

начертать некое знамение,

способное успокоить

разгоряченный своей глупостью мир.

Я смутно догадываюсь,

каким должен быть этот знак,

только вряд ли достанет нам сил

отыскать его или придумать.

Твой призыв,

как примерзшая бабочка,

бьется свободным крылышком

о ледяное стекло окна,

выходящего в петербургский

замурованный двор твоего дома.

ШЕСТИДЕСЯТНИКИ

Мы дышали свободой,

которой не было,

она врывалась в нашу грудь

из глубин своего отсутствия,

завораживала,

мы никогда не забудем ее,

недосягаемую,

неистребимую.

Зло творило добро,

другого добра мы не знали,

кто вышел из этого пекла живым,

глядит на себя и плачет.

* * *

Капитан Крестьянинов,

ротный,

убежденный холостяк,

высокий, длинный, как расстояние

от Севастополя до Камчатки.

Как хорошо было с тобой выпивать,

такой от тебя шел простор, такой аромат,

будто выпивали за одним столом

со всеми народами СССР.

Улыбка твоя – как открытая дверь

в теплый, гостеприимный дом,

рукопожатие – клятва в вечной дружбе.

Где ты, друг мой? Живой?

Помнишь ли ты меня?

Тебе нравилась моя застенчивость,

я внимал твоим отеческим наставлениям -

никогда не забуду святые твои слова:

«Учись у меня, Сашок, только одному -

как выпивать каждый день и не стать алкашом,

это великое искусство!»

Я был молоденьким лейтенантом,

шел пятьдесят шестой год,

Хрущев размазал по стенке Сталина,

а у нас в роте половина солдат – грузины.

С утра до вечера они задавали один и тот же вопрос:

«Почему Хрущев молчал, когда Сталин был жив?»

«Почему Хрущев молчал, когда Сталин был жив?»

«Почему Хрущев молчал, когда Сталин был жив?»

Капитан Крестьянинов построил роту и ответил:

«Потому что он боялся, что Сталин его убьет».

«А почему он не признается, что боялся?»

«Почему не признается, что боялся?»

«Почему...»

«Потому, что это и так понятно.

Кому не понятно, прошу выйти из строя».

Никто не вышел.

Когда мы покинули казарму,

ты закурил и сказал:

«Сталин, конечно, палач,

но Хрущев тоже большая сука».

ЧЕЧНЯ

На снегу

четыре отрубленные головы,

четыре красные пуговицы

на застегнутом

белоснежном имперском мундире

России.

* * *

Что угодно принимает облик человека,

что угодно надевает на себя два глаза, два уха,

что угодно издает членораздельные звуки,

что угодно составляет половину человечества.

ЕЩЕ

Я так много в последние месяцы думал о смерти,

готовил душу к излету,

что сегодня, вдруг в зеркале себя увидав,

искренне удивился:

о, да я еще жив!

Какое открытие!

Я люблю вас, три замечательных слова:

Я ЕЩЕ ЖИВ.

Особенно обожаю ЕЩЕ -

еще поглядим,

еще погуляем,

еще выпьем водочки, черт возьми.

Еще что-то намазюкаем, напишем,

еще что-то скажем такое,

чего, может быть, до нас никто не сказал.

А почему бы и нет!

О, как мне любо это слово ЕЩЕ!

Я глажу каждую из трех его буковок,

этот красавец Щ,

трехтрубный пароход, трехголовый гигант,

и эти две евицы-девицы по бокам,

куда, интересно, этот щеголь Щ

ведет двух евочек под руку?

Известно куда – на бал,

который этой ночью дает Саша Гельман

в честь того, что он ЕЩЕ тут,

а не там.

* * *

Небеса, небеса

поднимают меня

неизвестно куда

А я беспечен,

как царь на пенсии -

какая мне разница,

куда

несут меня облака.

Мне все равно -

совсем уж худо

нигде-никогда мне не будет,

я – царь на пенсии.

«А почему пенсия такая маленькая,

если ты царь?» -

спрашивают пролетающие птицы.

А я им не отвечаю,