После войны - [44]

– У вас есть опросник, – заметил Кейн.

– Опросник – полезная вещь, но нам приходится его уточнять. Чтобы докопаться до истины, необходимо проникать еще глубже в прошлое проверяемых. Работа большая, и имеющегося персонала недостаточно. Нужно также улучшить работу разведки, только тогда мы сможем отыскать настоящих преступников. Речь не идет об овцах и козлах. Речь идет о козлах, которые овцы, и овцах, которые волки. Или вервольфы.

Все насторожились.

– Здесь они есть? – спросил Кейн.

– На прошлой неделе двое партизан атаковали наш конвой. Захватили груженный джином грузовик.

– Похоже, они знают, как ударить побольнее, – съязвил Кейн.

– Партизаны? – подал голос Льюис. – Может, просто голодные?

– Эти двое довольно упитанные, – парировал Бернэм. – Оба убеждены, что Гитлер цел и невредим и скоро вернется, а тогда уж нам несдобровать. Я сказал, что фюрер мертв, но один из них попросил предъявить доказательства и сослался на то, что русские так и не показали тело.

– Покажите мне тело! – воскликнул Кейн. – Как будто фюрер сам Иисус Христос!

– В плане пропаганды, господин министр, «Вервольф» нас переигрывает, – сказал Льюис. Пора кончать с мифами и возвращать разговор к тому, что действительно важно.

Но Бернэм уже взял инициативу в свои руки, и все слушали только его.

– У обоих обнаружены татуировки в виде числа 88, – продолжал он. – Вьтжженьт на предплечье.

– Восемьдесят восемь?

– Да. Это код. Какая буква восьмая в алфавите?

Шоу посчитал.

– Н. НН?

Бернэм кивнул, но промолчал, чтобы Шоу догадался сам.

– Heil Hitler?

Льюис снова почувствовал, что должен вмешаться.

– Перестаньте. Это полнейшая чепуха. Две восьмерки можно увидеть по всему городу, едва ли не на каждой стене. И означают они лишь то, что дела обстоят плохо и люди подумывают о том, чтобы вернуться к тому времени.

– Может, некоторые немцы плохо усвоили урок? – предположил Кейн.

– Мы должны восстановить справедливость, – сказал Шоу. – Этого требует народ.

– И конечно, это должна быть настоящая справедливость, а не ее видимость.

– Вы не политик, полковник. В моем мире девять десятых истины – это восприятие.

– Преследование нескольких фанатиков вряд ли может быть нашим приоритетом. – Льюис уже с трудом сдерживался. Урсула притихла, слушая, как за столом обсуждают судьбу ее страны.

– Как бы вы определили наши приоритеты? – спросил Шоу.

Льюис выпрямился и положил руки на стол:

– Невозможно вводить демократию там, где люди истощены и разобщены. Если нам удастся накормить их, дать им кров, воссоединить разделенных, создать рабочие места, тогда опасаться нечего. Но сейчас миллионы здоровых, крепких немцев не имеют возможности работать из-за того, что проходят проверку. Многие семьи до сих пор не могут жить вместе. Тысячи людей остаются в лагерях для интернированных.

– Действительно. – Шоу задумчиво кивнул, но было видно, что истории о «Вервольфе» нравятся ему больше, чем скучный перечень обременительных дел.

– Вижу, полковник, вы по-настоящему сочувствуете местным, – заметил Кейн. – Вас поэтому называют Лоуренсом Гамбургским?

Без Бернэма здесь явно не обошлось.

– Может, расскажете министру и генералу, как устроились в доме, – предложил Бернэм и, повернувшись к Шоу и Кейну, пояснил: – Полковник Морган нашел новый подход к англо-германским отношениям.

Льюис всегда завидовал умению парней из разведки обращаться напрямую к генералам и министрам, вот и сейчас Бернэм повернул разговор в нужную ему сторону.

Делать, однако, было нечего, и Льюис неохотно объяснил собравшимся, как случилось, что его семья живет в одном доме с немецкой. В комнате, когда он закончил, воцарилась тяжелая тишина. То, что раньше представлялось просто гуманным актом, теперь сильно отдавало скандалом.

– Да, полковник, это уж слишком неформальные отношения, – проворчал Кейн.

– Мне вот что интересно. Какие чувства это возбуждает? – спросил Бернэм бесстрастно. – Разве эти немцы не должны быть со своими соотечественниками? В лагерях?

В ожидании ответа все повернулись к Льюису.

– В лачугах Ниссена? Где люди замерзают чуть ли не до смерти? – Льюис понимал, что выступает против официальной линии, но ему было важно достучаться до Шоу.

– Я слышал, там не так уж плохо. Есть отопление. Их кормят. Этого нет у половины англичан.

– Думаю, большинство из нас, если бы пришлось выбирать, предпочли остаться в своем доме.

– Ну, будем надеяться, полковник, что доброта не выйдет вам боком, – заключил Шоу.

Льюис уже заметил, как разволновался генерал де Бильер, критика предпринимаемых британцами усилий в присутствии министра явно пришлась ему не по вкусу. Что ж, оставалось только надеяться, что инспекционная поездка покажет члену кабинета министров, какова действительная обстановка в лагерях.

Люберт сидел в провонявшей скисшим молоком комнате ожидания Центра дознания, стараясь вспомнить что-нибудь – помимо того, что он немец, – что могло бы вызвать подозрения у британской разведки.

Центр размещался в здании старой художественной школы, за Бинненальстером. Последний раз Люберт был здесь в 1937-м – вместе с Клаудией, на выставке Боклина, одного из немногих хороших немецких художников, чье творчество режим не заклеймил как дегенеративное. Восемь его работ купил Гитлер. Потом они с женой даже поспорили: ей нравилась чистота моральных посылов Боклина, Люберт же именно в этом и видел проблему. Клаудиа обозвала его «сопляком», неспособным распознать настоящее искусство, он же окрестил ее популисткой; по сути же, предметом спора были не вкус и не искусство, а режим.