После свадьбы жили хорошо - [14]

2

Однажды прибежала в редакцию Сонечка Кушавер, внештатный корреспондент. Сонечка вернулась из командировки по колхозам, была переполнена впечатлениями, выложила массу путевых стихов и очерков. Но особенно горячо рассказывала Сонечка об одном сельском учителе — Дмитрии Алексеевиче Лыкове. Он по собственному желанию поехал на периферию, в самый отдаленный район, не побоялся трудностей; молодые специалисты покидают село, прослужив обязательные два-три года, но Лыков уезжать не думает. Ребятишки в нем души не чают, и он их любит беззаветно! А как он организовал внеклассную работу! Чудо, чудо! На пришкольном участке ставит удивительные опыты, создал живой уголок со зверюшками, недавно повел детей в поход за ценной дикорастущей травой… Сонечку слушали, чуть-чуть посмеиваясь: она была экспансивна и часто влюблялась в героев своих произведений. Но материал про учителя Лыкова все-таки дали, короткая информация называлась: «Высокоурожайные травы — родному колхозу!»

За эту информацию редакторша получила выговор. Повсюду велась борьба с травопольем, и высокоурожайные травы, найденные школьниками, совершенно не требовались. Фамилию Лыкова больше не упоминали. Сонечка Кушавер ходила смущенная. Однако спустя какое-то время обстановка переменилась: в центральной прессе вновь заговорили про луга и травы. Сельскохозяйственная «взрослая» редакция спешно разыскала ученого-луговода, который выступил с лекцией.

Нельзя было отставать от веяний времени; Сонечка Кушавер вторично помчалась к Лыкову, иных кандидатур пока не было. Дмитрия Алексеевича привезли в студию.

Вера Ивановна явственно помнит, как он вошел в редакционную комнату — длиннорукий, загорелый, немножко грубоватый, как таежный охотник; чувствовалась в нем внутренняя свобода, достоинство чувствовалось и еще какая-то спокойная ироничность. «У положительных героев западного фильма бывает такая ироничность, — подумала Вера Ивановна, — откуда она у сельского учителя? Забавно…»

Лыкову подготовили текст выступления.

— Верочка, — попросила главная редакторша, — помогите записаться товарищу.

Лыков и Вера Ивановна по запутанным коридорам, по лестницам и переходам спустились вниз, проследовали мимо нескольких студий и аппаратных, где слышались обрывки музыки, актерские голоса, крики, пение, где магнитофонную ленту резали, склеивали, монтировали, и Вера Ивановна с удовольствием заметила, как растерянно смотрит Лыков на всю эту кухню, как побаивается… От ироничности следа не осталось.

— Постарайтесь не шуршать листочками, — сказала Вера Ивановна, усадив Лыкова за столик с тремя микрофонами. — не волнуйтесь, мы сначала пробную запись сделаем. Главное — естественная интонация… Пусть не будет впечатления, что вы по бумажке читаете.

Лыков попробовал говорить, губы у него не слушались; у всех новичков губы не слушаются, вдруг становятся деревянными, и учитель Лыков, похожий на западного киногероя, не составил исключения.

— Прекрасно, — ободряюще сказала Вера Ивановна. — Только языком не надо цокать. Если оговорились, сделайте паузу и начните все предложение сначала… Про живую интонацию не забыли?

— Знаете, — сказал Дмитрий Алексеевич жалобно, — я или по бумажке зачитаю, или от себя скажу. А так все равно не получится.

В редакции был принят курс на живой репортаж, а унылое чтение по бумажкам искоренялось. Вера Ивановна подумала, что, если Лыков будет мямлить по тексту, передачу обругают. А если он заговорит от себя, пускай с ошибками, с оговорками, ленту можно почистить. На студии есть специалисты, которые способны вырезать фальшивую ноту из оркестровой записи. Они переставят слова, поменяют их местами, уберут всяческие заикания. Вдруг что-нибудь получится…

— Хорошо, — согласилась Вера Ивановна. — Давайте своими словами, но ближе к написанному тексту.

Лыков помолчал, очевидно собираясь с мыслями. Достал платок и трубно высморкался. Помотал головой, хмыкнул.

— Ребята, — сказал он неожиданно, — я вот сижу в студии, передо мной микрофоны стоят, целых три штуки. Комната пустая, голая, и я тут один как перст. И говорить мне не очень удобно, верней — совсем неудобно: я ваших лиц не вижу. А я бы хотел их видеть, и еще бы хотел, чтобы со мной были ученики нашей Жихаревской школы…

Вера Ивановна не знала, остановить пленку или нет. На памяти Веры Ивановны еще никто так не начинал выступления; обычно выступающий говорил: «Я, конечно, волнуюсь…» — и редакторы пропускали эту живую деталь, она даже нравилась. Но зачем обрисовывать обстановку студии, зачем объяснять, что тебе неловко и неудобно?

А Лыков между тем стал рассказывать о своих учениках. И опять это получилось не так, как нужно: Дмитрий Алексеевич не перечислял отличников, не приводил положительные примеры, он попросту набрасывал портреты мальчишек и девчонок — этот вот такой, а эта такая, вдруг обращался к неизвестному Павлику: «Сейчас я и про тебя расскажу!» — и действительно рассказывал, но совершенно постороннее: у Павлика большая семья, и корова у них сдохла от ящура, сам же Павлик бегает в школу за пять километров… Если откровенно признаться, все это было довольно-таки любопытно; Вера Ивановна перестала замечать, что Лыков прищелкивает языком и делает неправильные ударения; ей понравились незнакомые мальчишки и девчонки, и она почувствовала привязанность Лыкова к ним. И все же Вера Ивановна помнила, какая нужна передача, и сердилась немного, что Лыков не о том говорит…