После отбоя - [47]

— Васю Князева тебе не надо представлять. А это бывший пограничник Алексей Иванчишин.

— Попозже не могли? — не расставаясь с улыбкой, спросила именинница.

— Могли, конечно, — в тон ей ответил Кузьма Прокофьевич, — но ты же пригрозила, что не откроешь дверь.

На, узорчатой скатерти стояли бутылка шампанского, коньяк, полдюжины тарелок с закусками. Иванчишин никак не рассчитывал попасть с корабля на бал, держался скованно и вместе с тем был рад возможности побыть вместе со Снеговым. Хозяйка не оставила времени на раздумья, повелительно указала мужчинам на стулья, предупредила:

— О заводских делах — ни слова.

— А о танкистах можно? — улыбаясь, спросил Кузьма Прокофьевич.

— Три минуты.

— Уложусь, — пообещал Снегов и обратился к Иванчишину: — Мы говорили о трудностях и о том, как с ними бороться. У вас могло сложиться впечатление, что борцов двое: главный инженер Князев и директор Снегов. Ошиблись. Какие у нас ребята! На некоторых заводах…

— Кузьма! — остановила его Тамара Михайловна.

— Я же о танкистах, — развел руками Снегов. — На некоторых заводах даже текучесть кадров планируется, все равно как расходование стройматериалов, а на нашем за год уволилось всего четырнадцать человек, и все по уважительным причинам: ушли на учебу, взяли на работу в горисполком, выдвинули бригадирами на другие предприятия. Часто задумываюсь: что сплачивает коллектив? Марка завода, условия работы? Сомневаюсь, мы об этом уже говорили. Главная причина здесь — воинская дружба, идейная зрелость и необыкновенное трудолюбие. Танкист как: час в машине, остальное время — вокруг нее, изучает, чистит, смазывает, проверяет, то есть приводит в боевую готовность. Почти сутки в промасленном комбинезоне. А ведь любит, любит свою громадину, ценит металл, из которого она выкована. Берусь доказать: нет в армии трудолюбивее человека, нежели танкист.

— Что же ты пограничника обижаешь? — укорила Тамара Михайловна.

— Пограничник идет особой строкой.

— А не умаляете вы свою роль на заводе? — спросил Алексей.

— Умаляет, — подтвердил Князев.

— И меня в орбиту своих дел включил, — призналась хозяйка. — Детсады, путевки, жилье, свадьбы, только и слышу: напомни, устрой, помоги, похлопочи. Загляните в мой блокнот около телефона: личный секретарь-надомник.

— Ну а как же, Тамара? У нас и здесь армейский закон: сам голодай, а солдата накорми. Да не только хлебом единым жив рабочий. Отними у него государственную перспективу в строительстве алюминиевого гиганта, в реконструкции нашего бетонного завода, и он сникнет, превратится из хозяина в пассивного исполнителя: от сих — до сих. Но кое-кому все еще приходится доказывать: наши рабочие не просто управляют бетоноукладчиками, электровибраторами, но и глубоко мыслят, творят, вносят десятки рационализаторских предложений, видят иногда дальше, чем мы.

— Все, Кузьма, нарушил обещание, лишаю тебя слова. Хоть бы догадались шампанское открыть, тост какой произнести! — с деланной обидой заявила хозяйка.

— Извини, родная, это все вот он, старшина-пограничник. Как завел сегодня…

— А вчера, позавчера, на прошлой неделе, в прошлом году кто заводил?

Снежная пена шампанского зашипела, заискрилась в бокалах, и все разом настроились на праздничный лад. Князев с сыновней теплотой перечислял достоинства Тамары Михайловны — жизнелюбие, умение в любых условиях применяться к местности, дать армии двух танкистов, в течение полугода поить, кормить великовозрастного балбеса с громкой фамилией Князев, учинять опеку над молодыми рабочими и работницами, устраивать им свадьбы, прописывать рацион новорожденным…

— Вася, хватит, я еще не разучилась краснеть.

— За вашу материнскую юность, Тамара Михайловна, за истинно русскую женщину, красоту ее души, за преданность нашему общему делу!

Именинница поперхнулась шампанским, закашлялась, сказала смущенно:

— Напросилась на комплимент, даже вино не в то горло пошло.

Перед горячим блюдом сделали перерыв. Кузьма Прокофьевич устроился в кресле около письменного стола, Князев и Иванчишин — на диване. Леша решил, что лучшего момента не подобрать для откровенного разговора с директором, спросил:

— Кузьма Прокофьевич, в красном уголке наши ребята настойчиво просили вас рассказать о послевоенной биографии, а вы отделались обещаниями. Почему?

— И вас интересует эта часть моей жизни?

— Каждого! С нашим братом — рядовым, сержантом — проще: отслужил срочную, приобрел военную специальность и выбирай любую гражданскую по призванию, по душе, а офицеры, особенно старшие… Сам знаю некоторых. Ушли в запас с глубокими, не заживающими травмами, годами мучаются, а у вас так просто: сдали бригаду — приняли завод.

— Я из тех, дорогой, что ушли с душевными травмами, — глухо проговорил Снегов. Лицо его стало строже, на переносице обозначилась глубокая складка. Он поднялся, заходил по комнате.

Иванчишин впервые подметил в его фигуре сутуловатость и понял: напрасно, тем более сегодня, в день рождения жены, затеял этот разговор. Но ведь это не простое любопытство, не заполнение вынужденной паузы, а искреннее желание узнать больше о судьбе человека.

— Вы не огорчайтесь, — словно обращаясь к малышам, неожиданно сказал Снегов. — Не вы первые, не вы последние задаете этот вопрос. Нас воспитывали: офицер — профессия героическая. И это действительно так. Постоянная забота о поддержании высокой готовности войск, учения, приближенные к боевой обстановке, частые проверки, тревоги, дежурства, непрерывный и трудоемкий процесс воспитания воинов, хлопоты о их быте, питании, организации культурного досуга отодвигают все остальное на задний план, в том числе размышления о дальнейшей личной судьбе — кем и где они будут завтра, послезавтра, где учиться их детям, выдержат ли тяжелый климат и высоту их жены. Офицеры уже не замечают трудностей, вызываемых сыпучими раскаленными барханами юга и нескончаемыми ночами Заполярья, холодными волнами цунами и вечными снегами Памира.