После огня - [8]

Совершенно рассердившись, Рихард отправился в коридор, где под лестницей была дверца в кладовую с садовым инвентарем. Найдя там внушительную пилу, довольно ржавую и решительно тупую, снова чертыхнулся и пошел на улицу. Бороться за луч света в собственной комнате!

Но это оказалось не так уж просто. Ветка, упиравшаяся в окно, хоть и росла достаточно низко, но на стул становиться пришлось. Да и одной рукой, ни за что не держась, много не напилишь. Удивительно, а ведь еще каких-то три-четыре года назад ему в голову не приходило сердиться на себя из-за увечья. Он прожил без руки без малого тридцать лет и давно смирился с этим. Жизнь шла своим чередом. И он со всем научился справляться одной рукой. К счастью, правой. Левая иногда напоминала о себе тем, что болела на погоду, а временами и просто так, видимо, чтобы просто болеть. Ему до сих пор казалось, что она все еще есть у него, именно из-за этой боли. Только потом он вспоминал, что всего лишь обрубок. Память тела — самая крепкая и надежная память. Но это давно не трогало его. А теперь всякая мелочь выводила из себя. Сдерживался только при Грете — ей еще его концертов только не хватало.

В конце концов, дело пошло. Медленно, тяжело, но пошло. В стороны полетели опилки, мышцы заныли, пот по лбу покатился. Над головой громко хлопнуло окно, но Лемман на это даже особого внимания не обратил. То, что француз курит в комнате, было очевидно. И, конечно, в форточку. Однако сейчас это все его не особенно трогало. Он был занят. Чертовски занят…

Через пять минут мучений Лемман слез со стула, прислонил пилу к стволу каштана и благополучно уселся на землю. Он тяжело дышал, сердился, ненавидел свою немощь и весь белый свет в придачу. Снова с тоской подумал о кофе на полке в кухне, который трогать было никак нельзя. Ради самого же себя. А потом, будто в ответ на его мысли и гнев, во дворе показался лейтенант Уилсон. Он некоторое время смотрел на немца. Тот, чувствуя на себе этот тяжелый взгляд, но при этом понимая, что во взгляде нет ни любопытства, ни жалости, заставил себя разомкнуть губы и сказать:

— Доброе утро, господин лейтенант.

— Доброе, — бросил француз и решительно направился к каштану.

Уже через минуту Рихард Лемман с немалой долей изумления наблюдал, как Уилсон, взобравшись на стул, пилит ветку, измотавшую все его нервы. Он расправился с ней быстро — две руки и силы молодости. А потом, когда ветка с треском отвалилась и оказалась у его ног, быстро повернулся к Рихарду и спросил:

— Мне распилить ее еще?

— Нет, господин лейтенант, пусть сохнет, как есть. Отнесите ее на задний двор. Будет, чем зимой топить.

Уилсон кивнул, легко подхватил ветку и пошел прочь. Пока Лемман мысленно рассуждал о том, останется ли у них этот постоялец до самой зимы, к дому подъехал автомобиль и просигналил. Каждое утро на нем Уилсон ездил на службу в комендатуру.

Рихард, чувствуя себя разбитым, поднялся с травы и направился в дом — именно сейчас встречаться лишний раз с лейтенантом ему совсем не хотелось.

«Когда весь мир катится к чертям, всегда найдется француз, который не выстрелит… Или, по крайней мере, поможет спилить ветку проклятого каштана!» — рассерженно думал он, а перед глазами всплывали минуты последнего дня его спокойной прежней жизни, возврата к которой быть уже не может.

Два года прошло… Он и сам не верил, что это возможно. Да, да… ровно два года, за время которых он ходил, дышал, жил…

Оказывается, воспоминания иногда ярче жизни. Потому что теперь он почти посекундно помнил тот день. 29 июля 1943 года. Точно, как сегодня, проснулся, чувствуя ноющую боль в обрубке, бывшем когда-то его левой рукой. Ночь они провели у себя дома, а не в бомбоубежище, и она оказалась спокойной. Хильда уже копошилась у шкафа, собирая сумку. После последних событий было принято решение уходить из города. Оставаться в Гамбурге и теперь — невозможно. Им хватило предыдущей ночи, когда было снесено и сожжено несколько улиц. Говорили, что люди в бомбоубежищах горели заживо, кожа и кости плавились. Но думать об этом сил не хватало — чуть задумаешься, их совсем не станет. Лемманам чертовски повезло, что они оказались на другом конце города. Но сколько еще может так везти?

— Где Грета? — старательно тихо спросил Рихард, не желая разбудить громким голосом Гербера, который впервые за несколько суток спокойно заснул. Что взять с ребенка? А усталость свое всегда берет.

— Ушла на рынок, — хмуро отозвалась Хильда.

— Какой к черту сегодня рынок?

— Обыкновенный. Хлеба купить. Ты его чем кормить будешь? Травой? — женщина кивнула на комнатку, в которой спал мальчик.

Рихард тряхнул головой и встал с постели. Он никак не мог в толк взять, как это так получается, что теперь придется оставить собственную квартиру, которую они только несколько лет назад с таким удовольствием обставляли. Оказалось, что все просто. И выбора никакого в том нет.

Он подошел к Хильде, присел на пол и стал доставать с нижней полки ботинки и туфли. Следовало их тоже упаковать.

— Эту пару оставь! — сердито вскрикнула Хильда. — Не на бал иду.

Он кивнул и поставил туфли на место. И некоторое время еще смотрел на них. Они были из черной лаковой кожи с красными вставками и на каблуках. Очень красивые. В них можно было чувствовать себя киноактрисой, вроде Марики Рекк. Впрочем, Хильда и впрямь немного на нее походила. Только была старше и полнее. Туфли она надевала от силы пару раз, хотя, когда увидела их на витрине магазина, не могла отвести взгляд — пришлось раскошеливаться. Были и у них хорошие времена.