После любви - [26]

– Интересно, кому она могла понадобиться? – Алекс никак не может оторвать взгляд от шкафа.

– Понятия не имею.

– Приличный человек не взял бы ее и даром.

Приличный человек в понятии Алекса только один – он сам.

А владелец бритвы (прошлый или нынешний) – априори нелегальный иммигрант, гастарбайтер, раз в три дня с остервенением скребущий щетину. Насухо, перед расколотым, засиженным мухами зеркальцем от пудреницы. Пудреница досталась ему в подарок от шлюхи, такой же дешевой, как и сам гастарбайтер. А из окна его комнатенки виден лишь остов заброшенного цементного завода.

– Я скажу Доминику. Возможно, это он вытащил ее.

Не бог весть какое предположение, до сих пор мой толстяк не выказывал особого интереса к бритве. К тому же он бреется станками «Жиллет», а иногда не бреется вовсе. Ходит заросшим, бессознательно маскируя второй подбородок.

– Почему он? – Алекс проявляет к заурядному событию повышенный интерес, акцентирует на нем внимание – и это тоже выглядит странным.

– Потому что второй ключ от шкафа есть только у него. Пойдемте, Алекс.

Сколько отелей перевидал в своей жизни Алекс Гринблат? Массу. Спасители мира в моем представлении являются самыми запойными путешественниками, они коллекционируют страны так же, как мы с Домиником коллекционируем вещи из номеров. Где-нибудь в заоблачной выси, в башне из слоновой кости посредине Манхэттена, в замке посредине Шервудского леса, в хвостовой части дирижабля «Италия», на корме линкора «Тирпиц» (стандартное, унифицированное человеческое жилье унизило бы Алекса Гринблата) – где-нибудь там, в одной из двух тысяч комнат, стоит огромный стеклянный шкаф со странами, которые Алекс осчастливил своим визитом:

засушенными;

заспиртованными;

заклеенными сургучом;

запертыми в музыкальные шкатулки —

уф-ф!..

И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В наш он заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один – переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницей оркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары, смех, да и только!..

Ах да! – Секс со мной не доставит вам никакого удовольствия, – я и забыла!

Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, так же, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и все последующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочь законсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницы с окурками, куда только смотрит Фатима?

На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого.

– …Мы пришли, – говорю я, остановившись перед дверью Доминика и переводя дух.

– Стучите, – командует Алекс.

Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегка разбухшее от постоянной влажности дерево.

Никакого ответа.

– Доминик, это я! Открой!

– Он мог куда-нибудь уйти, – замечает Алекс.

– Вряд ли. Он наверняка дома.

За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинает раздражать меня.

– Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..

Шорох, шлепанье босых ног, покашливание – слава богу, хоть какие-то подвижки.

– Это ты, Саша́?

– Ну конечно!

Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый, дрожащий как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход в его берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Домиником что-то не так, это чувствуется и через дверь.

– Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?

Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежал марафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальше он не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит сил повернуть ключ в замке.

– Мы пришли посмотреть доски, – уламываю я Доминика. – Я ведь говорила тебе…

Дверь распахивается – наконец-то!

Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. То есть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены, произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны. Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли, глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями. Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состоянии произнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решила бы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, – их обоих.

Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.

– Что-то случилось? – решаюсь спросить я.

– Ничего. Все в порядке.

– Ты неважно выглядишь, Доминик.

Сколько раз то же говорил мне сам Доминик – и по гораздо более ничтожным поводам!

– Я же сказал – все в порядке!

– Это Алекс Гринблат, – представляю я стоящего за моей спиной Алекса. – Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюда ради них. Ты впустишь нас?

Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает казаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие крови объяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.