После десятого класса. Под звездами балканскими - [16]

Командиром третьего орудия был я. Пушка заводской номер 1503.

Командир четвертого орудия — Петька Мышкин из педагогического института, неимоверный и, надо сказать, порой жестокий остряк.

Однажды, когда стояли в Кузьмолове, он вернулся из штаба дивизиона с газетами и закричал о том, что пиши войска перешли в наступление по всему фронту. Мы с радостью расхватали газеты, повторяя: «Наконец-то, наконец-то…» А в газетах сообщалось о падении Смоленска.

Кто-то на позицию притащил патефон, и зазвенела молдаваиеска. Мышкин притушил окурок и усмехнулся:

— Это единственное, что мы успели увезти из Молдавии.

Мне на всю жизнь запомнится наш разговор. Противник еще был далеко от Ленинграда. Искупавшись, мы сидели на берегу речки и рассуждали о войне. Мышкин сказал:

— Ни черта они штурмовать Ленинград не будут. Сами посудите: если в Ленинграде сто тысяч домов, то за каждый дом они человек десять в среднем положат. А по миллион. К тому же весь город пересечен реками и каналами. Кронштадт и Балтфлот с их мощной артиллерией устроят такую мясорубку, что потери в лучшем случае удвоятся. И немцы прекрасно это понимают. Они сделают так, — Мышкин прутиком нарисовал па песке карту и показал, как будет блокирован Ленинград.

И вот спустя три месяца зловещие прогнозы Мышкина сбылись. Черт знает что!

Таковы были мы, а помкомвзвода сделали меня. Может, потому, что я неплохо рисую. Мои стрелковые карточки и схемы огня не стыдно показать любому начальству. Я быстрее всех подаю отчетную документацию и разные сведения в штаб.

Звонят, например, и требуют сообщить среднее отклонение разрывов от цели. Не задумываясь, отвечаю: «Ноль-десять» (что значит в пределах нормы).

А по цели стрелял десяток батарей, поди разбери, какие твои разрывы, какие соседей, когда все небо в разрывах.

Но вот теперь я начальство над своими прежними друзьями. И все-таки в начальство я, верно, не гожусь. Я несерьезен, и во мне много мальчишества. Горько признавать, но правда… В стране, в специальных институтах и конструкторских бюро, опытные, образованные и талантливые люди думают и создают новое оружие, новые машины. А я один, десятиклассник, пытаюсь что-то придумать сам. Перед войной над автоматической пушкой бился — не получилось. Во время боев все ломал голову, как приспособиться, чтоб можно было в крайнем случае стрелять отдельными орудиями по высотным самолетам. А когда нас противник стал донимать минометным огнем, задумался об автоматическом миномете и придумал такую каракатицу! А на поля сражений вышла ракетная артиллерия. Пора бы мне образумиться, а я вместо того, чтобы лишний раз проверить состояние матчасти и боеприпасов, сижу, думаю, уставившись в одну точку, наверно, как тот петух, который потом в суп угодил.

Но вот вышел из строя «принимающий» трубки, его надо починить, и я пошел в дом, чтоб в подходящих условиях попытаться сделать это.

Странное чувство испытываешь, входя в брошенный людьми дом, — и любопытство, и острую, щемящую тоску.

Отступая, мы заставали в домах недопитый чай на столе. Как сейчас, вижу стол под полотняной скатертью, на нем посуда: чайник, стакан в подстаканнике, торчит ложка с тоненькой витой ручкой и плавает кружок лимона. Как будто человек встал, вышел и сейчас вернется. А человека-то, может, уже и нет. Остался стакан и ломтик лимона в нем.

Я поднялся на второй этаж, выбрал квартиру с окнами на север, потому что противник находился на юге, и открыл дверь. Дом был построен перед самой войной и еще как следует не обжит. Двухкомнатная квартирка, оклеенная желтенькими обоями, видимо, принадлежала молодоженам. Денег у них хватило только на роскошную деревянную кровать. Вместо вешалки в стене торчали гвозди. Стол невзрачный, противно пахнущий клеем, и два самых наиконторских стула. Этажерка с книгами по машиностроению и медицине. А кровать — саркофаг. Я с разбегу плюхнулся на нее и закачался, как на волнах. Отдохнув немного, включил репродуктор. Передавали концерт из произведений Мендельсона. На кухне из крана сначала шла ржавая вода, а потом чистая, холодная, как ключевая. Электричество есть. Все нормально. Я разделся, покурил и принялся потрошить прибор. Проводов в нем напутано, шестеренок разных — какая-то смесь приемника с будильником. До обеда возился, аж мозги скрипеть начали. Весь школьный курс физики вспомнил и все-таки нашел неисправность. Почистил прибор, принес па батарею, подключил, пел с л прибористам дать ток. Работает, и мастер не понадобился!

На обед были опять соевые бобы. Откуда в Ленинграде столько сои? Осточертела уже. Но ничего, после ста граммов пошла. Кто-то говорил, что наши в заливе захватили финский пароход, шедший из Японии с бобами. И то неплохо. Сумеют ли нам регулярно подбрасывать боеприпасы и продовольствие? Кажется, положение невеселое, говорят, обложили нас со всех сторон.

Вечером проверил состояние матчасти и боеприпасов. Хотел написать о недавней операции, в которой я участвовал, раскрыл тетрадку и… стал рисовать баллистические кривые, строить пространственные углы.

Погода стоит пасмурная, нелетная. Мы сегодня ни разу не стреляли. Электрики провели в землянки электричество. Знай себе пиши. Командир взвода меня не беспокоит. Сидит в своей землянке, сопит и о чем-то думает. Командир батареи на него не обращает внимания, а Евсеев вообще его не замечает. По тревоге выйдет на позицию и стоит руки в карманы. Командир батареи кричит на меня, а не на него. Фактически огневым взводом командую я. Майор Евсеев так мне и сказал: