После бури. Книга 2 - [8]

Теперь Анна Климентьевна вспомнила то, что следовало в данном случае вспомнить, откликнулась распевным голосом:

...Сказал, подсевши к странникам,

Деревни Дымоглотова

Крестьянин Федосей.—

«Коли Ермил не выручит,

Счастливцем не объявится,

Так и шататься нечего...» —

«А кто такой Ермил?

Князь что ли, граф сиятельный?»

«Не князь, не граф сиятельный,

А просто он — мужик! »

Прочитала она на память, а муж откликнулся так:

Не бездарна та природа,

Не погиб еще тот край,

Что выводит из народа

Столько славных то-и-знай,—

Столько добрых, благородных,

Сильных любящей душой,

Посреди тупых, холодных

И напыщенных собой!

И оба они — отец и мать Корниловы — понимали друг друга, мать еще порасспросила отца о сражении на реке Шахэ, о полковнике Бондарине, столь блестяще действовавшем в этом сражении.

А все это — отцовское «Аничко» вместо «Аничка» и стихотворный ее отклик, беседа, возникшая по поводу столь неудачной для России войны на Дальнем Востоке, вся эта горькая осень, горечь и тревогу которой в тот день и час скрашивала победа полковника Бондарина, сына сельского кузнеца из-под Сызрани, как говорили, теперь свободно изъяснявшегося на трех европейских языках, — все это показалось тогда студенту-второкурснику Корнилову Петру Васильевичу чем-то, что обязательно должно ему запомниться на всю жизнь. Обязательно!

Студент-второкурсник заглянул из столицы на недельку-другую в родительский дом, соскучившись по интеллигентному и даже по изысканному его уюту, кроме того, заглянул он сюда не без цели — он хотел поглядеть на отца, на мать, послушать их, да и решить окончательно серьезный вопрос: кем ему все-таки быть? Какую окончательно избрать специальность?

Вот он и слушал родителей очень внимательно, о чем бы ни шел между ними разговор.

Отец...

Отец был уверен, что сын должен пойти по его стопам, то есть стать юристом, должен, пока еще не поздно, уйти с факультета естественно-математического. Отец вообще был сторонником строгой преемственности в выборе образа жизни и деятельности и говорил, что «культура — есть опыт поколений», любимой же музыкой его были Бахи и Штраусы, а любимым чтением — романы отца и сына Дюма.

Мать...

О ней Корнилов-сын мог припомнить гораздо больше, по ее настоянию он окончил не гимназию, а реальное училище, и вот теперь она вела свою линию.

— На естественно-математический факультет можно положить год-два, но что же это такое за ремесло — спрашивала она. — Путеец — вот специальность! Сначала путеец, а там видно будет!

Корнилов-то понимал, что все дело в этом самом «видно будет». в сознании матери неизменно жил предмет ее обожания — инженер Михайловский, ставший затем знаменитым на всю Россию писателем Гариным.

Гарин-Михайловский тоже был самарцем, земляком был, а ведь соблазнителен счастливый пример, если он к тому же совсем-совсем рядом?!

Сын...

Сын стоит, прислонившись плечом к косяку огромной, распахнутой на обе створки двери отцовского кабинета, слушает беседу родителей о победе полковника Бондарина в сражении на реке Шахэ, а заодно и о поэзии Некрасова, слушает и думает: «Юрист? Путеец? Естественник?» А ответить не может, не знает ответа, и нужна какая-то причина, чтобы узнать.

В детстве несколько лет он прожил в сознании, что он бог, а причиной, разуверившей его в этом, был возраст — повзрослел и понял свою ошибку, ну а теперь? Идут годы, он все меньше эти годы понимает, и все сильнее в нем чувство необходимости какой-то философии. Какой-нибудь сильной и убедительной. Не юридической и не путейской — всеобщей!

Он ведь не потому чего-то не понимает, что от природы ему мало дано ума, совершенно по другой причине: ему надо иметь гораздо больше того, с чем он в состоянии справиться. Он и еще жаждет ума, до сих пор не знает, что с ним делать. Поэтому ему так необходима философия.

И в реальном училище, и на первом курсе университета Корнилов читал до одурения, и все не то, все не то! Все умно, прекрасно, но как будто не для людей, а для других каких-то, специально на этот случай взращенных существ — сначала стань таким существом, ну а тогда уже и размышляй, и философствуй! Вот ведь какая глупость происходит с умом-то! И это в то время, как философия, думал Корнилов, должна быть врожденной, естественной и ее надо не создавать, а открывать в человеке. Неужели так-таки нечего в нем в этом смысле открывать? Да не может этого быть, только нужно рассматривать человека не самого по себе, не отдельно, а вместе с целым, то есть с природой! В природе же нет конца открытиям? Вот и в человеке должно быть так же! Отсюда следует: а ну его к черту, юридический факультет! Ну его к черту, путейский институт, я естественник, и это действительно мое место! Действительно!

Родителям же сын пока ничего не говорит, говорят они, а он слушает...

Было что-то театральное в их разговоре — маленький, по большей части миленький домашний, только для самих себя театрик, — такая уж манера. Непринужденная манера и даже изящная позволяет, говоря о каком-нибудь предмете или событии, говорить о чем угодно, в то же время не теряя из вида этого предмета: полковник Бондарин и поэт Некрасов — все вместе и все к месту. Все в характере собеседников.