После бури. Книга 2 - [31]

А председателем КИС был товарищ Вегменский Ю. Г.

Где же, где...

Зеленым сегодня был день...

Александр Македонский любил...

Желтый песок...

Ломоносов...

Заскрипела дверь...

Иван-да-Марья...

Крестоцветные...

Двадцать первый век...

Язва желудка...

Долина Меррея...

Элиминирование...

А... А?.. А!..

И что же из всего этого следовало?

И следовало ли что-нибудь? Значило что-то? Или ничего?

Любой звук, любое слово, любой предмет или понятие могли стать для Корнилова началом одной и той же мысли — опять-таки о конце света...

С чего угодно он мог начать, с любого слова и звука, но именно к той же мысли запросто приходил. К единственной. Ничего другого, столь же единственного в мире, для него действительно не было, да и не могло почему-то быть.

Вот так, достаточно нескольких разрозненных слов, и картина воссоздается вполне законченная: ночь... темь... река... мост... люди... телеги... коровы... лед... винтовки... багры...

Корнилов задавал себе вопрос: может, он того! Свихнулся!

Нет, ничего подобного!

Был у него когда-то знакомый, даже компаньон, буровой мастер Иван Ипполитович, тот сам себе бросил в скважину камень, потом неделю с утра до ночи его вытаскивал, не вытащил и сошел с ума; был тот же мастер автором огромной «Книги ужасов», эту книгу он поручил хранить Корнилову, Корнилов же закопал ее в землю в городе Ауле и до сих пор не знает, что это было — сохранность или потеря? Так вот, может быть, и этот совслужащий, зампред КИС при Крайплане, пошел по стопам Ивана Ипполитовича?

Но, подумаешь, «Книга ужасов»? Пустяки-то какие! Стоило сходить с ума, паниковать? Стоило соображать, делать открытия в том смысле, что каждый человек — создатель своего собственного, хотя бы и небольшого ада?

Нет, он, Корнилов, пошел гораздо дальше, не об ужасах говорит, которым и конец-то не предвидится,— конце света! И что? И ничего. Ничего, кроме здравого смысла!

И нет, не может быть потребности и необходимости ехать в город Аул, откапывать во дворе дома № 137 по улице Локтевской, угол с Зайчанской площадью, драгоценный дар Ивана Ипполитовича человечеству.

Потомственный интеллигент, Корнилов обладал мужицким здоровьем и организмом, который выручал его всякий раз, когда требовалось. А требовалось не перечесть сколько раз!

Так оно и есть, Иван Ипполитович с его книжечкой — это пустячок, Корнилов и не такие виды видывал за свою-то жизнь, и не такие мысли, случалось, приходили ему в голову... Опять-таки организм выручал, когда ничто другое выручить уже не могло.

А все-таки?

Мысль, если она сама себя уважает, если жизнь, из которой она появилась, она уважает, разве позволит себе сподличать и заявить: «Никакого конца нет и не может быть!» Нет и нет, передовой человек, обладатель передовой мысли, раньше других должен погибнуть и раньше других свою гибель понять, на то он и передовой. За то, что ты передовой, нужно ведь чем-то расплачиваться перед всеми остальными, непередовыми? Какой-нибудь бывшестью, сперва пустяковой и незаметной, а потом окончательной?!

Бывший натурфилософ, Корнилов больше всего на свете ценил, искренне любил и почитал естественность и природность, но они-то и не дались ему в жизни-то и оказались делом самым трудным, сложным и практически неисполнимым хотя бы потому, что собственная мысль неизменно не только нарушала, но и разрушала границы его естественности. И вовремя свою мысль приструнить никак не удавалось, он спохватывался лишь тогда, когда слишком многое уже было мыслью нарушено, разрушено, иной раз без следа уничтожено.

Тем точнее и неопровержимее становилась мысль о конце света. Ну что, в самом деле, может быть естественнее, проще и логичнее? Нет, нет, это не соблазн мысли, через который Корнилов проходил не раз, это сама мысль. И очень здоровый оптимизм, самый здоровый для нашего времени!

Вот Корнилов и думал:

Вот-вот...

План...

Сферический...

Южно-Сибирская...

Фанатизм...

Переправа...

Первобытно-общинный...

Дательный, винительный, творительный, предложный.

Гиперкомплексный...

Век живи, век учись...

Вильям Шекспир...

О... О?.. О!..

А Нина Всеволодовна, казалось Корнилову, была женщиной не из мечты. Не из фантазии, не из желания, как это обычно бывает, она пришла из воспоминаний, в ней было что-то от каждой из тех женщин, которых Корнилов знал когда-нибудь...

От милой бестужевки Милочки она усвоила веру в свое предназначение. Та предназначала себе быть учительницей на севере Якутии, эта — женой Лазарева, выдающегося человека.

От Евгении Владимировны Ковалевской, милосердной и святой женщины, хотя и на свой лад, но все равно она усвоила некую святость.

От Леночки Феодосьевой у Нины Всеволодовны было бескорыстие, и какую-то часть Афродиты, которая в Леночке всегда существовала, она тоже прихватила.

Даже от Елизаветы Митрохиной, странной огромной деревенской девахи, несостоявшейся певицы мирового класса, она усвоила ее первозданность и немного дикости.

Больше того, когда-то давно, в двадцать первом, помнится, году, зимней студеной ночью, лунной и морозной, Корнилов шел по заснеженным улицам города Аула с полковником по фамилии Махов, было тихо, звучала неслышная музыка, полковник Махов под эту музыку замышлял самоубийство, но не просто так — захотел сначала убить двух-трех красноармейцев, чоновцев, которые придут, чтобы арестовать его, а потом уж и самого себя. Так вот, в ту ночь увидел Корнилов: над сугробами рядом с дорогой вдруг возник образ женщины. А когда он попытался угадать, кто, оказалось, что это деятельно нежная женщина! Полковник Махов так объяснил это явление.