После бала - [6]

И складно и трогательно.

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

Зачем же? Зачем же так прибеднячиваться? Это уж, знаете, я в корне несогласна! Презреньем… наказать… Это у меня никак не получается.

Хоть каплю жалости храня,

Вы не оставите меня.

Какая-то она угнетенная, что ли, а ведь жили богато. Зачем вы… Ах, как хорошо! Ах, как подходит для моих чувств!

Зачем вы посетили нас?

В глуши забытого селенья

Я никогда не знала б вас,

Не знала б горького мученья.

Нет, не подходит. Теперь нет забытых селений. Теперь все селенья на учете. Это письмо отсталое. Мученья хотя подходят…

То в высшем суждено совете…

То воля неба: я твоя…

Что же это? Совет и небо… религия… Вот обидно!

Кто ты, мой ангел ли хранитель,

Или коварный искуситель?..

Ангелы-хранители… Смешно. Искуситель коварный… Что такое искуситель? Чорт? Татьяна, а мне не подходит. Пушкин, а мне не годится. Вот обида! Может, я зарвалась и считаю себя культурнее такой знаменитой барышни? (Вдруг.) Пишу! Пишу это место своими словами, как она!

Вообрази, я здесь одна,

Никто меня не понимает…

Правда, очень правда.

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Это очень прекрасно. Но только Татьяна была опять-таки малоактивная. Разве можно так опускаться? «И молча гибнуть я должна». А если поставить вопрос ребром — и молча гибнуть я должна? «Люблю» — пожалуйста, но без этих «молча», без разных «я вас люблю», без всяких писем. Подумаешь — Пушкин! Тоже, наверно, были хорошие цацы со своим Евгением Онегиным! Конечно, они беспартийные, помещики… А Николай Кременской… Прискачет он на рассвете в поле, сам веселый, и он всех знает, и все мы знаем его. Нет, он наш, и он у нас герой… вот как я его обожаю. Я тоже, наверно, несчастная. Ах, милый, дорогой Пушкин! Написать? Да?

Я вас люблю, чего же боле,

Что я могу еще…

Правильно. Рассудок уже не работает.

Вошла Людмила.

Людмила. Машка, пойди глянь на барометр у отца.

Маша. А что?

Людмила. Снег пошел.

Маша вышла, вернулась.

Ну, что там?

Маша. Что, что!.. Все равно что.

Людмила. Машка, что ты как пьяная?

Маша (обняла). Людмила, я влюбленная…

Людмила. Машка, в кого? В кого?

Маша. В товарища Кременского.

Людмила. Ты ополоумела!

Маша. Знаю.

Людмила. Я так и ждала. Машка, ты ополоумела!

Маша. Знаю уже.

Людмила. Он очень любит тебя. Ты у него на особом учете. Но нельзя же нам понимать любовь наших руководителей как чисто половую любовь.

Маша. Чисто половую… Иди ты, бессовестная! Я его, как на картине, люблю.

Людмила. Машка, выкинь из головы любовь… Это не любовь, а простуда, глупости, романтика. Я в институте по двум профессорам подряд убивалась.

Маша. И по двум прошло?

Людмила. Давно забыла.

Маша. Тогда не жалко. Тогда пускай проходит. Хорошо тебе жить — большой, умной, начитанной. Романтика… Спасибо тебе за руководство. Эх ты, душа моя!.. Ну, спелись! Чего ты прибежала? Снег?.. Понимаю.

Людмила. Машка, свеклу копать утром надо, а то в земле померзнет. Машка, девять гектаров, ты знаешь?

Маша. Сейчас надену сапоги.

Людмила. Я всех комсомольцев на балу мобилизую. Машка, выведешь свою бригаду?

Маша. Выведу. Сейчас сапоги надену. (Снимает платье.) Какое легкое… как цветок… «Маша, сколько у тебя…»

Людмила. Маша, ты еще поспи с будильником.

Маша. Где там! Четвертый час. Беги, а то пойдут парами — не найдешь.

Людмила ушла.

Девять гектаров… Свекла полусахарная, на работу самая тяжелая. Симку, Лушку, Нюшку, Аграфену… Ох, и ругаться будет Аграфена Матвеевна!.. Тринадцать душ на полусахарную свеклу, самых цветущих колхозниц, самых цветущих и сознательных, я пошлю на полусахарную. (Над своей папкой с бумагами.) А этих куда? Пяльцына, Ласточкина, Козырькова, Бухвастова… Эти неповоротливые, эти печальные, теплые. Мамаши! Их тоже вместе с цветущими, пускай худеют. На кормовую — стешкино звено. А самое легкое — свекла египетская. На египетскую выйдут у нас тощенькие, старые и ледащие. По этому плану мы их распишем на три отряда. (Садится, пишет, углубилась. Вдруг вскочила и прочла.) «Я вас люблю, товарищ Кременской, и больше ничего мне не надо ни от вас, ни от себя. Пожалуйста, не смейтесь и никому не говорите. С комсомольским приветом. Я». Романтика?.. Ну что же! И не боюсь. И пошлю ему по почте лично и не погибну никогда.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

На улице в ту же ночь. Явился Тимофеич.

Тимофеич. Адам Петрович, где вы? Вот вам, растерялись! Значит, у меня уже голова запьянела. Нет, прошу покорно, я все взвешиваю… Адам Петрович, это вы идете? Куда вы пошли?

Адам Петрович. Называйте меня человеком пустым и легковесным, а я дальше пойду прожигать жизнь.

Тимофеич. Боже мой, ум работает, а в глазах крутится… Постойте, Адам Петрович, постойте, дорогой мой.

Адам Петрович. Опять ты будешь меня увещевать?

Тимофеич. Не понимаю вашего расстройства. Почему бы вам не сесть в председатели? Такой подходящий человек, но темный. Сколько лет я тебя знаю, и все же вы загадочная птица.

Адам Петрович. Ты, Тимофеич, наивный старик. Тимофеич. Приехали вы к нам с дочкой вроде дачника, рыбу ловил, потом оказался экспортным уполномоченным, потом сделался коровьим специалистом. Стали у нас фермой заведовать, теперь около партии околачиваешься, а работать не желаешь.