После Аушвица - [13]

Нам показалось, что прошла целя вечность, пока мы не услышали скрип двери и тяжелые шаги мистера Дюбуа. Джеки и я вскрикнули. Мистер Дюбуа с ревом вскочил на кровать и схватил копье, готовый пронзить нас обоих. Мы с визгом выскочили из-за кровати и, задыхаясь, выбежали из комнаты.

Джеки и я поклялись впредь держаться подальше от мистера Дюбуа. Он излучал сильный гнев, пугающий нас. Я стремилась во что бы то ни стало избегать его, но через несколько дней, когда я шла одна, он загнал меня в угол коридора. «Тебе понравились мои копья?» – поинтересовался он. Они мне совсем не понравились, но я пробормотала что-то вежливое. Почему бы нам не посмотреть на его коллекцию вместе, предложил он, тогда у меня не будет никаких неприятностей из-за сыгранной над ним шутки: он никому ничего не расскажет.

Он привел меня к себе в спальню и сказал, что хочет показать мне кое-какие фотографии из Конго. Я стояла рядом с ним скрепя сердце, пока он сидел в кресле и перелистывал альбомы с фотокарточками. Секунды и минуты шли как бы замедленным ходом. Наконец, наше заседание вроде бы закончилось, и я, облегченно выдохнув, убежала в нашу с Хайнцем комнату.

Но несколько дней спустя мистер Дюбуа снова застал меня в коридоре. Как и в прошлый раз, мы пошли в его комнату, и я молча стояла рядом, пока он сосредоточенно изучал старые фотоснимки. Его бесшумное напряжение и неглубокое дыхание наполняли комнату странной энергетикой, но когда он закончил смотреть фотографии, я снова ускользнула из комнаты с облегчением. Должно быть, мне не стоило больше сталкиваться с мистером Дюбуа…

Эти послеобеденные встречи были крайне обременительными, и я надеялась, что он потеряет к ним интерес. Но он все приходил и приходил за мной.

Через пару недель мистер Дюбуа начал сажать меня на колени во время просмотра альбомов. Мне это нравилось еще меньше, чем просто стоять рядом, но я сидела тихо и ждала, когда смогу уйти к маме, которая и не подозревала о происходившем. И в какой-то момент я заметила, что он ласкает себя рукой. Я не понимала, что означают действия мистера Дюбуа, но чувствовала, что это нехорошо, и была скована страхом.

Он утверждал, что это наш секрет. Я ни в коем случае не должна никому о нем рассказывать, иначе меня ждут большие неприятности. Он может снять одно из копий со стены и убить меня.

Вскоре мистер Дюбуа заставил меня ласкать его рукой, и прикасаться к нему там было отвратительно.

Мама и Хайнц стали замечать, что я стала очень замкнутой, но они не знали причины. Мне же было очень грустно оттого, что я живу в чужой стране, вдали от папы. Я с трудом общалась, и моя вера в себя, казалось, начала угасать.

Ужасные свидания продолжались, пока однажды порочное занятие мистера Дюбуа не достигло кульминации и он эякулировал в носовой платок.

Я была настолько шокирована и потрясена, что стремглав выбежала из комнаты и столкнулась с проходившей мимо мамой. Увидев мое беспокойное состояние, она начала допрашивать меня, и я, не выдержав, рассказала ей всю правду.

Мама пошла за мадам ле Блан, и вместе они направились в комнату мистера Дюбуа, чтобы обличить его. Конечно же он все отрицал, но осталось вещественное доказательство – испачканный носовой платок в мусорной корзине. Смекнув, что больше нет смысла врать, он во всем сознался и принес извинения.

Мама была разгневана и потребовала от мадам ле Блан немедленно выселить мистера Дюбуа. К ее величайшему изумлению, хозяйка пансиона отказалась. Мы только временно жили у нее, а он являлся безвыездным пансионером и еще долгое время после нашего отъезда платил бы ей ренту.

С трудом можно было поверить, что кто-то осмелился произнести подобные слова, и маму обуяло чувство ужаса, а также папу и Хайнца, когда она все им рассказала. Но мы ничего не могли сделать. Несчастные беженцы в чужой стране, мы ждали получения виз, чтобы снова стать семьей.

Мама приказала мне никогда больше не разговаривать с мистером Дюбуа, и она делала все возможное, чтобы защитить меня, сидела рядом с моей кроватью каждый вечер, пока я не засыпала. Но еще в течение нескольких месяцев мы сталкивались с ним в проходах и вынуждены были сидеть молча в столовой, в то время как мужчина, домогавшийся меня, продолжал жить безмятежно. Это было самым худшим моментом во всей злополучной истории. Более того, он смотрел на меня как на человека, совершившего преступление против него.

Чувствовалось, как прочные основы моей безопасности рушились. Лишь недавно я была сияющей от счастья маленькой девочкой, которая вслепую прыгала со шкафа и знала, что папа всегда поймает ее. Теперь стало очевидно, что родители, несмотря на их заверения, не имели возможности защитить нас от всемирного зла. Они не смогли спасти нас от нацистов, и мы вынуждены были бежать из дома. Сейчас они не смогли защитить меня даже от одного мужчины, и он травмировал меня самым худшим образом.

Как ужасно, наверное, это было для них, и как ужасно это было для меня…

До сих пор воспоминания о сексуальном домогательстве настолько болезненно отзывались во мне, что я никогда ни с кем не обсуждала эту тему, несмотря на то что я уже рассказывала о многих куда более тяжелых вещах, пережитых моей семьей.