После 1945. Латентность как источник настоящего - [42]

Случай с Дафной / Джерри более интересен. На краткий миг – или, точнее, после получения бриллиантового браслета от Филдинга в качестве подарка на помолвку – она / он пытается убедить саму / самого себя, что она / он просто должна / должен продолжать «быть» женщиной и выйти замуж за Филдинга. Конечно, добрый друг Джерри Джо – принимая на себя роль «трансцендентального авторитета», напоминает другу, что «в реальности» он может быть только мужчиной. Поэтому самообман никогда в действительности не смешивает и не нарушает устойчивый порядок ролей социальной идентичности. Кроме, пожалуй, последней сцены фильма. На моторной лодке Филдинга Джо признается Душечке, что он просто музыкант. (И конечно, Душечка любит его за это еще больше.) Это счастливый конец номер один. А вот счастливый конец номер два по контрасту довольно двусмыслен. Дафна / Джерри говорит Филдингу, что «она» не может иметь детей. Поскольку ему это, кажется, все равно, «она» продолжает настаивать, что не может выйти за него замуж. Филдинг даже не думает отступать. Наконец Дафна / Джерри кричит: «Я мужчина!», и, не моргнув глазом, Филдинг отвечает: «У каждого свои недостатки». И аудитория остается с неким намеком на гендерные проблемы (может, Осгуд Филдинг III бисексуален?).

Кроме редких моментов – таких, как, например, конец «В джазе только девушки», – успешные фильмы и телевизионные сериалы 1950-х показывают мир, где самообман в основном пускался в ход для того, чтобы подтвердить нерушимую устойчивость границ и ролей. И здесь не было никакого места вопросам и допросам. Это был мир фонтанчиков с содовой, милк-шейков, нижних юбок, смеющихся школьников и умеренно эксцентричных студентов колледжа, счастливых семей с тремя детьми, посещающих радостные воскресные службы; мир, где мужчины хотели выглядеть как бывшие атлеты, а заостренные бюсты женщин не оставляли ни тени сомнения, что перед вами женщина. И если этот мир и возник на голливудских киностудиях, то растущий средний класс всех западных обществ радостно воспринял и бросился воспроизводить то, что ему было предложено (приправляя основной рецепт щепоткой национальной приправы). И прежде всего, этот мир жаждал верить, что в нем нет никакого места для самообмана. Таким образом, мир этот жил в самообмане по поводу отсутствия самообмана. Но чтобы сохранять себя в таком состоянии, он постоянно нуждался в том, чтобы вызывать на горизонте возможность самообмана – даже если всего лишь и для того, чтобы полностью отбросить ее; он придавал самообману оперативный характер – что было средством удерживать в подчинении иную реальность с потенциально отличным Stimmung’ом. Моим родителям очень хотелось верить, что Хельгарда, невинная с виду няня, к которой я питал нежные чувства, «якшается с экзистенциалистами»; это помогало им знать и определять то, чем они не хотели быть, и то, чего они не хотели в своем мире. Война казалась уже чем-то далеким, но ее латентное присутствие ощущалось всегда.

* * *

Сартр – что вряд ли должно удивлять – так никогда и не смог (а, возможно, и не хотел) оставить войну за спиной. Возможно, даже с большей интенсивностью, чем любой интеллектуал своего времени, он боролся, и очень систематически, с огромным числом военных и поствоенных явлений в те месяцы и годы, что потекли с момента освобождения Франции и поражения Германии. Самое знаменитое эссе того времени пыталось ответить на вопрос «Кто такой коллаборационист?» Вызванный этим текстом резонанс, вероятно, связан с насущной необходимостью во французском обществе различить между «истинными коллаборационистами» и миллионами граждан, которые в тот момент, когда немцы оккупировали их страну, не выступали ни за, ни против них (если вообще тут можно провести какую-то черту). Не вызывает удивления, что Сартр отвечает на этот вопрос, указывая на самообман. Коллаборационист, говорит он, это человек, который тешится отношениями самообмана внутри себя. Важно заметить, однако, что в отсутствие позиции наблюдателя, наделенного абсолютным и трансцендентальным авторитетом, ответ Сартра – поскольку он артикулирован на различных уровнях – остается смутным и «жидковатым». Сартр суммирует свои интуиции относительно природы коллаборациониста следующим образом:

Реализм, отказ от универсального критерия и Закона, дух анархии и мечта о железной руке, попустительство насилию и лукавству, женственность, ненависть к человеку: все эти черты можно объяснить как следствия распада. Неважно, представится ли ему случай проявить себя или нет, коллаборационист – это враг всех демократических обществ, и они постоянно несут его в самой своей сердцевине[79].

Вопреки тому, как это обсуждалось во второй главе «Бытия и ничто», распад теперь видится как причина или скорее последствие самообмана. Кроме тех смутных характеристик, о которых пишет Сартр – которые могут быть частью любого негативного описания («попустительство насилию и лукавству», «ненависть к человеку»), – интересно, что он ассоциирует с коллаборационистом «отказ от универсального критерия». Это означает, что коллаборационист не принимает никаких этических правил, которые распространяются дальше его индивидуальной ситуации. Под «реализмом» и «мечтой о железной руке» Сартр понмает то, что, очевидно, служило наиболее частым самооправданием у тех партий, которые хотели поддержать немцев во время оккупации: «Если коллаборационисты и сделали из победы немцев тот вывод, что необходимо подчиниться власти рейха, то пришло это из глубинного и более раннего решения, сформировавшего основу их личности: это решение приспосабливаться к тому, что стало фактом (se plier au fait accompli), чем бы это ни было и что бы это ни значило»